Машины дружно загудели, разбудив округу и встревожив дюжину собак. Нарядные и веселые девушки усадили еще более нарядную, но невеселую Галю в машину.
...Неделя прошла после свадьбы. Аслан шел на работу. Вдруг возле самой милиции он лицом к лицу встретился с той беспокойной, загадочно печальной Сакинат.
— Здравствуй, Сакинат, вот удача! Давно хотел тебя видеть.
Девушка побледнела, часто заморгала, сделала несколько шагов в сторону и внезапно разрыдалась, как ребенок.
— Да погоди же, девочка! Кто тебя обидел, что случилось? Я еще тогда заметил, что у тебя печаль какая-то, но спросить не решался. Ну, хватит. Вот, хорошо, а то прохожие стали оборачиваться. Пошли, поговорим. Во‑он на ту скамеечку. Хорошо?
— Хорошо, — сквозь слезы проговорила Сакинат, доставая из сумочки платок.
— Вот и отлично, что хорошо, — сказал Аслан и предложил девушке сесть на одну из скамеек тенистого сквера.
— Я шла к вам, — начала Сакинат, переборов робость и поправив челку. — Вы... вы должны меня арестовать. Арестовать и посадить в тюрьму.
— Это за что же? — удивился Аслан.
— Я такое натворила, такую ужасную подлость совершила... И сама не думала, что иду на преступление... — У девушки вновь затряслись плечики.
— Успокойся. Ну? Давай по порядку, — сказал Аслан, вынимая сигареты.
— Я никогда себе не прощу этого, — всхлипнула Сакинат. — Никогда!
— Ну говори наконец! — не выдержал Аслан, посмотрев на часы. — У меня, честно говоря, мало времени осталось на беседу с тобой. Работать надо.
— Я... я Галины письма, то есть этого Хасана-солдата письма, матери вашей отдавала. А она мне в подарок вот это дала. Но не думайте, что я за колечко продалась. Я спросила: «А если Галя узнает?» Тогда она поклялась, что никто не узнает. Потому что она ее дочь, а дочь свою она за того солдатика ни за что не выдаст. Галя, дескать, еще глупая, и не надо ей давать совершить непоправимую ошибку. Говорит, это доброе дело — не давать ей письма. Так и сказала. А когда я на свадьбе увидела Галю, будто сердце у меня оборвалось. Поняла, что со вершила подлый и бесчестный поступок. С того дня плачу. И вот решила идти к вам...
— Ах ты дрянная девчонка! Что же это ты мне не сказала раньше? И что толку теперь от твоих слез и запоздалых признаний!
— Мне было тяжело это сделать...
— Тяжело, говоришь? А каково ей-то будет, если все узнает, а? — Аслан совсем растерялся. Он и негодовал, и жалел эту несчастную, глупую девчонку. Наконец, он погладил голову плачущей Сакинат и сказал спокойно:
— Постой! Теперь надо все хорошенько обдумать. Во-первых, об этом своем подлом деле никому не говори. Поняла? Рано или поздно Галя сама узнает. А пока никому ни слова.
— Что мне теперь будет? — подняла Сакинат заплаканные глаза.
— Что будет? А чему теперь быть? Пусть судит тебя твоя собственная совесть. А теперь иди домой. Если сможешь — успокойся, глупая девчонка.
Было, однако, похоже, что девушка и в самом деле немного успокаивается. Высказалась, выслушала упреки, и груз на сердце вроде стал полегче. Она пошла домой, не оглядываясь и не спеша. Аслан смотрел ей вслед и еще больше казнился чувством вины и перед Хасаном и перед сестрой. Безнадежность положения сильно угнетала его. Аслан посмотрел на часы и, тяжко вздохнув, пошел на работу.
ТРУДНЫЙ, ОЧЕНЬ ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР
Азрет читал солдатское письмо, и лицо его то и дело озарялось теплой улыбкой. В эту минуту вернулся с работы Мурадин.
— Что читаешь, чему так радуешься? — спросил Мурадин, снимая плащ.
— Сержант-танкист Хасан Дадашев шлет привет и пожелания крепкого здоровья хирургу Мурадину. Так, мол, и так, на расстоянии я его полюбил сильнее и скучаю по его нравоучениям. Не раз опечалил я его доброе сердце и потому, видимо, аллах надоумил просить у него прощения за все свои дерзости.
— Ишь, как заговорил, шайтанов брат. Знал я, сердцем чувствовал, что настанет день, когда угрызения совести пробудятся и в его нахальной душе, — злорадствовал Мурадин. — Давай напишем ему обстоятельное письмо да посылку отправим. Со сладостями этот несчастный был в великой дружбе!
— Хорошо, но здесь одно мне непонятно, — сказал Азрет, вновь просматривая письмо. — Получаю, говорит, письма только от вас, от ребят с карьера да от Светы-сестренки. Письма, говорит, облегчают тяготы суровой службы... Пишите, пусть даже и покороче, но чаще, а то изнываю от зависти к тем, кто чуть не каждый день получает послания из родных краев. Понимаешь, доктор?