Четверо немцев ворвались в дом, где жил Азрет со своей матерью.
Расположившись в комнатах, они выгнали хозяев дома на кухню, а из окон побросали все то, что показалось им лишним в доме. Затаившись, мать и сын сидели в своем убежище, моля судьбу о том, чтобы не случилось еще чего-нибудь более страшного: достаточно наслышались они о немецких зверствах!
В сумерках Азрет вышел во двор, чтобы подобрать хоть какое-нибудь одеяло, под которым он с матерью мог бы спать.
— О, кавказ-джигит! — неожиданно услышал парень. — Ком, ком!
Азрет не двинулся с места. Тогда гитлеровец — рыжеволосый детина с закатанными по локоть рукавами и без ремня — протянул Азрету небольшую плитку шоколада в яркой глянцевой обложке.
Глядя в упор на рыжего солдата, Азрет молча покачал головой.
Солдат упорно совал свое угощение, совал чуть ли не в самое лицо, и, выведенный из терпения, Азрет сказал:
— Из дому гоните, а шоколадками угощаете? Нет уж, сами давитесь!
Солдат, видимо, не понял слов Азрета.
— Шоколад — карошо, дас ист конфет, — предпринял он последнюю попытку уговорить парня принять угощение, но Азрет резко повернулся к немцу спиной и сделал шаг вперед.
Жесткие пальцы вцепились в ухо Азрета и стали его выкручивать.
— Кляйн коммунист! Советише швайн! — приговаривал солдат, но Азрет даже звука не издал, хотя боль была поистине мучительной.
Увидев через окошко, что происходит во дворе, мать Азрета выскочила на крыльцо, готовая, казалось, глаза выцарапать рыжему немцу.
Он отпустил Азрета и, уперев руки в бедра, расхохотался.
— Найн, муттер, найн, я человека не кушайт, не бойсь...
— Ослепнуть бы тебе, — тихо сказала женщина и, схватив сына за руку, втащила его в дом.
«Даже этот паршивый немец сразу понял, что я — коммунист. Пока, может быть, еще не совсем, но не все ли равно?..» — с гордостью размышлял Азрет о происшедшем.
Незаметно выскользнув из дому, он побежал к Кайсыну и рассказал ему о том, что было у них во дворе.
— Но почему он понял, что я — коммунист? — спросил Азрет. — Как ты думаешь?
— Э, Азрет, глупый ты еще, вот что я скажу. Для них каждый советский человек — большевик, коммунист. И, пожалуй, это — единственное, в чем они не ошибаются.
...А через два дня встревоженный, запыхавшийся Кайсын влетел в кухню к Азрету и от порога крикнул:
— Слышал?..
Он долго не мог отдышаться.
— Что случилось? — спросил Азрет. — Что с тобой?
— А то, что они заняли школу! Больницу там сделали для своих раненых. Где теперь учиться будем?
— А ты еще надеялся учиться? — горько пошутил Азрет. — Ничего, мы и недоучившиеся вполне их устраиваем...
— У-у, твари! — со злостью выдавил из себя Кайсын. — Ну, подождите, вот вернутся наши... — Прервав себя, он приблизился к другу и чуть слышно спросил: — Слушай, а они вернутся? Ты в этом уверен?
— Дурак! — отрезал Азрет. — Неужели сомневаешься?
— Да нет, не то что сомневаюсь, но все-таки слишком уж далеко зашло дело.
— Тем дальше им придется драпать, — заключил Азрет. — И тем больше фашистских солдат останется на нашей земле. Мертвецами. А теперь хватит болтать, пойдем.
...В школьном дворе творилось такое, что Кайсын едва удержался от слез, а Азрет до боли закусил нижнюю губу: дюжий солдат деловито и спокойно разбивал топором школьные парты, и осколки от них, доски, щепки валялись вокруг.
— Глянь, — шепнул Кайсын Азрету, — они и столбы от турника срубили. Старался Магомет, вбивал их в землю, а эти гады...
— И скамейку нашего Тебо, — добавил Азрет. — Чем это все им мешало?
Потихоньку ребята приблизились ко входу в школу и здесь, на дверях, увидели большой портрет Гитлера: скривленный в исступленной речи рот, косой чуб над глазом...
Парни молча переглянулись и, заметив немецкого часового с автоматом, поспешили убраться. Они шли с низко опущенными головами, ссутулившиеся, словно все увиденное давило на их неокрепшие спины непосильной тяжестью.
На другое утро, когда Азрет еще спал, укрывшись старым отцовским полушубком, в кухню вбежала чем-то встревоженная мать Кайсына — Фатимат.
— Слышала, что случилось? — спросила она у матери Азрета, и парень мигом проснулся.
— Нет! А что? — откликнулся он вместо матери.
— Иду я, значит, вечером к роднику за водой, прохожу мимо школы — и что бы, вы думали, вижу? Вижу над дверью какой-то портрет. Чей, думаю, портрет? Оставила ведра, подошла поближе, смотрю — ихний царь Итлер, задери его голодные волки. А морда-то его вся навозом залеплена...