— Еще дрова надо... Много надо дрова... Кавказ ист кальт. Холод, — перевел он в меру своих возможностей.
Азрет не знал, радоваться ему или печалиться. Он поспешил к Бисолтану, рассказал ему о том, как сегодня все получилось. Тот даже расплылся в улыбке.
— Молодец, сынок! Это как раз то, что нам надо, — пусть привыкают к тебе. Завтра повторим опыт утром и под вечер, может, что и получится. А главное уже сделано — ты имеешь доступ в школу.
От майора Поппа Магомет и Петер вышли молча и весь путь от флигеля до палаты не сказали друг другу ни слова. Палата оказалась уже другой, в ней стояла всего лишь одна койка, и Магомет так тяжело рухнул на нее, что застонала металлическая сетка.
Петер коснулся рукой его плеча и тихонько сказал:
— Ничего не поделаешь, это для тебя единственный способ остаться в живых.
— Но я просто не сумею, — спокойно сказал Магомет. — Я ведь очень ослаб, у меня все время голова кружится. Легко сказать — подняться на Кинжал в таком состоянии.
— У тебя есть немного времени, — перейдя на шепот, сказал Петер. — За четыре дня ты сумеешь окрепнуть. Я распоряжусь о хорошем питании, — бросил он уже на ходу и быстро покинул палату.
Магомет растерялся. Мысли путались в голове, бились в виски, словно не находя выхода. Что делать? Что же теперь делать?..
Вошел санитар, поставил перед Магометом тарелку со свежим хлебом и консервированной колбасой и тут же удалился.
Магомет начал машинально жевать.
«Четыре дня... Значит, штурм — через четыре дня, — мысленно повторял он. — О, дьявол! Четыре дня... А не солгал ли он мне? Нет, зачем бы? Он, кажется, и сам не понял, что проговорился...»
Он не заметил, как задремал, измученный этим тяжелым, страшным днем. Впрочем, этот день был далеко еще не самым страшным из тех, что ему остались.
«Скоро его не станет, — думал Петер, — он будет убит... Убит точно так же, как тысячи других в этом всепожирающем пламени войны...»
Он сидел у давно остывшей печки, терзаясь бесплодным спором между совестью и чувством долга и не умея понять, на чьей же стороне в этом споре — правда.
«Как ни тяжело сейчас Магомету, но, кажется, не тяжелее, чем мне, — думал доктор. — Совесть и долг для него — одно и то же, для него нет двух решений. А определенность, пускай даже грозящая смерть, вероятно, лучше этих мучительных сомнений.
Они будут биться за свою свободу и за жизнь, не жалея этой самой жизни. Он не пощадил бы меня, попадись я на мушку его автомата, — только так и поступают с врагом. Но ведь я — совсем в другом положении! Я не могу не помнить, что однажды он спас мне жизнь, принял меня как гостя в своем доме, возился со мной, отпаивал своим жизнетворным айраном. Но не могу не помнить и о данной мною присяге. Он, Магомет, погибнет, как погибают в бою, и если бы приказали, я сам должен был бы его убить вместо того, чтобы спасти. А ведь я могу его спасти: ночной побег — что может быть проще в условиях его родной деревни?! О, боже! Ты будешь прав, если покараешь меня, человека, променявшего совесть на присягу, и ты не захочешь понять, что это была война, и что мы оказались по разные стороны баррикад, и что я обязан был видеть в друге — врага. Нет, этого ты не поймешь и не простишь. Говорят, что победителей не судят. Но даже если свершится чудо и мы действительно победим, ты скажешь мне: но есть же еще и суд совести — самый беспристрастный и суровый. И от него тебе, Петер Мюллер, не уйти...»
«Вас проклинают эти горы... И старые горянки проклинают... И проклятия их страшны...» — вспомнил Петер слова Магомета и, обхватив голову руками, облокотился на холодное железо печки. В мозгу что-то горело, пульсировало, мысли были одна другой безнадежнее и тягостнее. «Я мог бы его спасти, он лежит один в комнате, окно которой смотрит в горы. Ни часовой и никто другой до утра не мог бы его хватиться — сбежал, с кого тут спросишь?! А я избавился бы этим от самого мучительного суда — суда собственной совести, но... Долг! Присяга! Не ради них ли лежат в этих чужих горах залитые кровью немецкие солдаты, окаменевшие тела которых постепенно заносит снегом? Они погибли от руки врага, однако и врагу тоже каждый клочок его собственной земли дается ценою крови и смерти. Он защищает свое, а мы покушаемся на чужое; он защищает свой очаг, наши же дома далеко отсюда, и они вне опасности».