Тогда я еще не был знаком с врачами. Вернее, был, но наши встречи проходили обычно за дружеским столом, где вместо запахов эфира и хлороформа витали ароматы румяных хычинов и нежной баранины. А темы разговоров даже отдаленно не были похожи на медицинские. Ибо понятие «болезнь» для меня было так же далеко, как айсберги Антарктики.
Мои просвещенные друзья любили говорить в часы досуга о премьере телевизионного фильма, о хоккейных баталиях, о прелестях восточной кухни, о тайнах электроники и о покорении вселенной... О чем угодно, только не о гипертониях, бронхитах, инфарктах и прочих неблагозвучных вещах.
Но жизнь есть жизнь, и, как давно выяснилось, меняются в ней не только темы разговоров.
Однажды — отсюда и следовало, пожалуй, начать наш очень невеселый рассказ — мне сказали, что я обладаю чертой характера, которая доставляет массу неудобств не только моим окружающим, но и мне самому. Потому что, как мне сказали, нередко случалось так, что мое мнение по тому или иному вопросу иногда оказывалось прямо противоположным высокому мнению уважаемого человека, в поле зрения и под мудрым началом которого я состоял на службе.
Мне сказали об этом весьма мягко:
— Ты, дорогой, очевидно, прав, и многие — мысленно — на твоей стороне... Но заметь себе: одно дело — мысленно, а другое — устно. Мотай на ус...
Сказавший это мой благодетель считался человеком авторитетным и уважаемым в коллективе. А потому я начал наматывать себе на ус все им изреченное.
Но изреченное им плохо наматывалось, поскольку я продолжал верить в то, что если правда может быть резкой и прямолинейной, то ей не обязательно быть гибкой и тупой.
Правило обмена мнениями было мне не всегда понятно. В результате такого обмена я почему-то всегда оставался в убытке, поскольку мне ни с того, ни с сего приходилось называть ишака лошадью, несмотря на то что разница между этими животными очевидна даже им самим.
— Как же мне быть? — спросил я своего благодетеля.
— Никак, — ответил он, — никак не быть. То есть сделать так, как будто тебя нет. Будь никаким, если хочешь быть хоть каким-нибудь...
Совет его не пропал даром! Действительно — неужели ишак и лошадь сами не разберутся, кто они такие, если в пылу дискуссии мы назовем их слоном и бегемотом?
И я решил стать умным, потому что быть умным — это значит не быть дураком.
Однажды пригласил меня Сам.
— Дело вот в чем, — спокойно начал он, взвешивая каждое слово. — Уже не первый год работает в нашем ведомстве Диммоев Айтек. По нашему мнению, он, наконец, заслуживает правильной оценки его труда.
— Да, конечно, — бодро вымолвил я, уловив паузу. — Айтека я знаю давно. Законченный забулдыга и прохвост...
— Ты так думаешь? — спросил Сам, глядя мне в глаза.
— Разумеется, — сказал я, почувствовав, что настал момент быть умным, — Айтек личность видная и даже, возможно, достойная ордена.
— Медали, — мягко и ненавязчиво поправил меня Сам, потупив взор.
— Совершенно верно, медали! — горячо согласился я.
— Ну что ж, — одобрил меня Сам. — Если ты так считаешь, пусть — медали. Я всегда готов поддержать ценную инициативу подчиненных. Подготовь соответствующую бумагу!
Все, оказывается, проще, чем я предполагал. Нужно только решиться быть умным, а когда решишься — будто гора свалится с плеч.
Я стал выступать на производственных совещаниях легко и непринужденно. В разговорах с сослуживцами я тоже чувствовал себя легко и непринужденно. И уж совсем легко — как пух — и непринужденно — как птичка — чувствовал себя в беседах с начальством.
Время от времени я ни с того ни с сего стал оседать подобно свече, попавшей на жаркое солнце. Вот так — стою, стою и вдруг стаиваю в кучу. Одним словом, расплываюсь.
Меня поднимали за загривок, и я некоторое время все-таки стоял вертикально, прежде чем снова расплыться. Но поскольку на службу меня теперь возили в казенной машине, как лучшего работника, а в кабинете я сидел в мягком кресле, — все это не доставляло мне никаких неудобств. Я чувствовал себя прекрасно, как человек, наглотавшийся элениума на сто лет вперед. Все вокруг было мне безразлично или, проще говоря, до лампочки.
Но семье моей это почему-то не нравилось. После очередного оседания семья подняла меня и отнесла к врачам выяснить, какая у меня холера и долго ли я еще буду оседать.
Впервые в жизни я попал в темный кабинет, который называется рентгеновским. Врачи толпой рассматривали мое содержимое и удивленно качали головами. «Невероятно!» — воскликнул один. «Потрясающе!» — сказал другой. «Мистика», — прошептал третий. «Держи его, чтобы не осел!» — крикнул четвертый.