Все наконец расселись по местам и притихли. На сцену прошествовал Зулкарней Азнаурович и водрузился за столом президиума. Музыка смолкла. Наступила минутная тишина. Потом зал взорвался громом аплодисментов и восторженных выкриков. Затем собрание гладко покатилось по привычным рельсам, делая кратковременные остановки для смены ораторов. Уже было вручено почетное оружие, то есть двустволка, уходящему на покой командиру учреждения, уже отзвучало с десяток приветственных речей, похожих друг на друга, как один и тот же приказ, размноженный на ротаторе. Все выступления штамповали по такому вот примерному стереотипу:
— Дорогой Зулкарней Азнаурович, — надрывался с трибуны очередной провожающий, — ваш уход на заслуженный отдых непомерно об... огорчил нас. Сколько бесценных указаний мы от вас слышали. Работа с вами была для нас страшным... э... счастьем. Наши сердца... Мы никогда... Как мы переживем...
У Зулкарнея Азнауровича дрогнул подбородок.
— ...Судьба, которая бывает порой безжалостна. Но судьба иногда бывает и такой доброй, что не знаешь, как ее благодарить. Вы покидаете нас. Мы благодарим вас за все, что было, чего не было и никогда не будет. И все надо. Как мы теперь станем жить? О, нам придется жить без вас...
Зулкарней Азнаурович налил из графина воды в высокий стакан и, стуча зубами о хрусталь, выпил всю до капли.
— Дорогой наш, незабвенный, неповторимый, несравненный Зулкарней Азнаурович! Как непривычно будет работать без вас, как осиротеют стены любимого нашего управления! На кого покидаете! Как без вас обойтись! Вы для нас, как самый родной... Эх, да что там! — и последний оратор, не договорив последнего слова, махнул рукой и, будто кровно кем-то обиженный, ушел со сцены.
И тут встал именинник. Губы его тряслись, а острый кадык то проваливался за узел галстука, то выныривал снова. Однако Зулкарней Азнаурович быстро взял себя в руки и пошел к трибуне, прихватив с собой (нечаянно, по-видимому) ту самую двустволку. Подойдя к микрофону, он вытащил левой рукой большой белый платок и мощно протрубил в него носом. В динамиках раздался такой звук, словно пара семитонных самосвалов опрокинула кузова, груженные камнями. Те несколько служащих, что подремывали в задних рядах зала, подскочили с мест и зааплодировали. Все остальные на всякий случай к ним присоединились. Зулкарней Азнаурович молча пережидал овацию. Потом задумчиво поднял ружье, усталым движением приложил его к плечу и почему-то прицелился в центр зала. Служащие замерли. Наступила стерильная тишина. Тогда Зулкарней Азнаурович приставил ружье к ноге и начал говорить. Начал, как и всегда, с гневного бичевания бесфамильных нарушителей трудовой дисциплины и безымянных бракоделов. По привычке отметил достигнутые успехи и по своему обыкновению призвал встряхнуться, мобилизоваться, догнать и обогнать. В этом месте он всегда останавливался в ожидании рукоплесканий. Прозвучали они и на этот раз. Затем он продолжил, но теперь непривычно тихим и даже сердечным голосом:
— Дорогие друзья, любимые подчиненные! Здесь много звучало сегодня теплых и справедливых слов. Очень хороших и умных слов. Я согласен, что без меня будет трудно обойтись. Я сидел, слушал и думал. Нет, не должно страдать производство. Я не хочу, чтобы это... чтобы стены осиротели. Не хочу бросать вас в беде. Без моего руководства и этих... бесценных... которые указания. Я решил идти не на пенсию, а идти навстречу пожеланиям коллектива. Остаюсь. С вами — до конца!
Зулкарней Азнаурович повесил ружье на плечо и твердой походкой, четко печатая шаг, двинулся в зал.
Хабиль и доктор
Перевод Л. Лиходеева
Каждый, кто глянет на Хабиля — Сумонаева сына, на его широченные плечи, на его нартскую походку, на его лицо, превосходящее полную луну, невольно воскликнет: «Вот берекет, вот настоящий тулнар, способный разорвать железо! Тьфу, машалла».
В нашем селе немало джигитов, которых природа гор наделила силой зубра, ловкостью джейрана и видом благородного оленя. И все же Хабиль стоит особняком, и нет ему равных.
Лет ему под сорок. Но никто из молодых не осмеливался тягаться с ним. Даже именитые борцы с вежливой улыбкой уклонялись от встречи на кругу с ним, с Хабилем, у которого — львиная хватка и ловкость вышеупомянутого джейрана.
А что касается здоровья, так наш Хабиль, как говорили его почтенные родители и родители его родителей, сроду не знал, что такое болезнь. Весьма и весьма смутно представлял он себе, что такое всякие там насморки, головные боли, не говоря уже о явлениях более серьезных.