— Ну это ты брось, юноша. Глупые шутки твои сейчас не к месту. Лучите сходи в магазин за конфетами... «Взятка!» Выдумал тоже...
— Как ты мог? Врач, исцелитель, к которому идут с надеждой и мольбой?
— Ну, насчет мольбы ты загнул. С требованием идут, с требованием. Я, конечно, ничего против этого не имею. Право больного требовать, обязанность лекаря — лечить, и будь здоров — в прямом и переносном.
— Врачи — это пророки, святые. Это самое чистое, благородное дело. Мурадин, ты что...
— Пророки, говоришь? — Мурадин поднял голову. — Оставь эти мелодраматические штучки.
— Ты — взяточник. Я бы мог как-то простить это кому-нибудь. Но ты — воплощение доброты, на тебя молятся, как на спасителя, считают ангелом в белом халате. Как же можно... — Хасан ходил вокруг стола и размахивал длинными руками. Мурадин смотрел на него, снисходительно улыбаясь. Наконец улыбка с лица доктора исчезла, и глаза его зло засверкали.
— Послушай, брось дурака валять. Я думал, ты шутишь, и терпел, как и все твои прочие глупые шутки. Ты что, вчера родился или всю жизнь ходил с завязанными глазами? Тоже мне, доморощенный ангел, чистоплюй...
— Я не шучу. Ты, может быть, и вылечил того человека. Но ты же и в душу ему плюнул. Твой белый халат уже не белый. Пятен на нем ты не замечаешь. Может быть, у этого больного денег совсем мало. Может, он для самого себя не каждый праздник покупает индюка да еще эти дорогие бутылки.
— Хватит. Я не взяточник. Я ему не намекал, не просил. Я его оперировал бы так же аккуратно и в полную меру моих сил, как любого другого. Нам плохо работать не разрешается. Может быть, я сопротивлялся и не хотел брать. Но не идиот же я законченный, чтобы без конца торговаться с ним!
— Ты должен был ему объяснить, что это грязно и низко...
— Не злоупотребляй, Хасан, моим терпением. Лучше спроси у своего брата Магомета, который, как ты рассказывал, лучший хирург в вашем районе. Как он поступает, когда после тяжелой операции пациент, уходя здоровым домой, делает какой-то жест, который, по-твоему, называется «взяткой»?
— Не трогай моего брата! — совсем вышел из себя Хасан. — Если бы он поступил, как ты... Я бы... я бы перестал его считать своим братом.
Мурадин подошел к Хасану и, видно было, что врач тоже начал выходить из себя:
— Тебе, юнец, легко рассуждать. Едва закончив школу, ты стал зарабатывать вдвое больше меня. А я шестнадцать с половиной лет учился — кровь из носа, тружусь с утра до вечера в сильнейшем нервном напряжении, по локти в крови и... Ты там покрутил баранку — и хвост по ветру!
— Покрутил бы сам. Еще не поздно переучиться. Я, конечно, понимаю, что не все и не сразу находят свое призвание. Но лекарем должен быть человек, у которого это призвание в собственной крови.
— Возможно, я и ошибся, полагая, что врачебная деятельность — это белый халат и чистенький кабинет-приемная, — вдруг ровно стал говорить Мурадин. — Но я свое дело делаю добросовестно и не поглядывая на часы. Но слишком много умников вроде тебя, которые полагают, что работа врача — одно сплошное удовольствие и больше ничего. Навряд ли ты испытывал чувства, которые я испытывал, когда привезли ко мне молодого парня с перитонитом в безнадежной форме и он скончался у меня на глазах, прямо на операционном столе. Тебе ли это понять? И не только тебе. А умничать — все мастера, — Мурадин уже не смотрел на Хасана. Говорил как бы сам с собой, размышлял вслух.
Хасан молчал. Он, казалось, даже пожалел о том, что испортил вечер другу-доктору, с которым до сих пор было так хорошо и весело. И вот проклятая эта взятка или дар, черт бы его побрал. Может, я и в самом деле зря затеял этот скандал, думал Хасан. А окажись на месте этого больного я сам? Конечно, даров сомнительного свойства я бы не стал делать. Но... может, я еще круглый дурак и слишком сгущаю краски. Может, этот больной в порыве, может, в самом искреннем порыве, не нашел ничего, кроме как подложить этого индюка с бутылками. И все же... нечисто. А вдруг он, этот больной, снова попадет в больницу — тогда уже подход и уход за ним окажется другой...
Хасан молча накинул пиджак и вышел на улицу. Он тихо брел по аллее, уже многолюдной и шумной, и пытался проследить весь этот конфликт с самого начала. Жалко было Мурадина. Он сейчас представлял доктора с мокрым лбом и воспаленными глазами за операционным столом, где решалось, жить человеку или не жить. Он, Мурадин, стоял сгорбившись, с окровавленными руками. Да, это, пожалуй, не баранку крутить. Куда крутанул — туда машина и пошла. Вправо — вправо, влево — влево, нажал — остановил. Может, зря весь этот разговор. Может, ничего тут особенного? Подумаешь, возблагодарил его один несознательный тип... Да нет, брат. Один возблагодарил, другой. А третий — нет, не смог или знает, что это — грязно. Что тогда? А если такие подношения станут нормой жизни? Неписаным правилом? Ах, черт, что это я ломаю голову, как будто это мне решать! А кому решать?