— Братишка, дорогой! Ведь сам-то ты живой, ну машина — что поделаешь... Но сам-то ведь тоже мог туда... Ты живой, черт возьми, это такое счастье, братишка! Ну, не кисни, ведь могло быть в тысячу раз хуже, в миллион раз!
Хасан тормошил Муталифа, колотил его по плечу, словно тот собирался сейчас же уснуть или умереть. Со стороны было похоже, что не машина обрушилась в пропасть, а великое счастье обрушилось на голову молодых парней.
— Клянусь, ты курманлык должен устроить! Есть у родственников бараны или хотя бы индюки? Если нет — купим. Великолепный курманлык сотворим в честь того, что ты уцелел. А машина... жаль машину, но сколько их стоит никому не нужных, бесколесных, ржавеющих под дождем! Железо одно. Металлолом. Главное — ты живой, черт возьми!
Хасан без устали суетился вокруг Муталифа, и тот, в самом деле, начал было приходить в себя, даже слабо улыбнулся. Но скоро он снова впал в уныние. Ведь так ужасна была картина аварии!
На собрание водителей приехали новый начальник карьера и секретарь парткома комбината.
Секретарь парткома, хотя и относительно молод, пользовался давней и доброй славой. Бывший бригадир скоропроходческой бригады горняков считался, как говорили, «из наших». Хотя иные и ворчали, что он якобы приобрел «начальственную» осанку и уж слишком солидную манеру поведения. Может, ему кто-то завидовал, а может, большая власть и на самом деле способна внести заметные изменения в горняцкий характер.
Хасан как член комбинатского комитета комсомола с ним встречался нередко. И каждый раз Залимгерий — секретарь самой высокогорной партийной организации — с ним говорил как с близким товарищем и даже как с давнишним и равноправным другом. «Игра в демократию», думал вначале Хасан, хотя ему было приятно вот так, запросто беседовать с большим партийным руководителем — Залимгерием Унажоковым. Этот по-спортивному худощавый, интеллигентного вида мужчина лет под сорок нравился Хасану еще и не по годам спокойными и умными речами. И речи его не были внешне эффектными, не давили на слушателей, не «играли на публику». Короче говоря, как замечали водители-«старички», мужик хоть и молод, но головаст, хоть не так уже прост, но все-таки свой.
Новый начальник карьера, Николай Митрофанович, которого с чьей-то легкой руки стали называть Митрофанычем, а то и просто Митранычем, был человек крутого нрава. Ценил превыше всего дисциплину: при каждом удобном случае утверждал, что причина всех бед — это расхлябанность и разгильдяйство. И наоборот — основа успеха — деловитость и собранность. С ним никто не спорил.
По праздникам он надевал пиджак с четырьмя рядами орденских колодок и был еще серьезнее, чем в будни.
И все же этот мрачный мужчина, на лице которого даже самая сдержанная улыбка выглядела неуместной, пока еще не снискал особой популярности среди «карьеристов».
Контакт, душевный контакт с нами нужен, а не окрики и грубые придирки, даже если они справедливые, заметил как-то Хасан по своей резонерской склонности: очень уж сильную взбучку устраивал Митрофаныч Зауру перед сменой.
Начальник резко повернулся к Хасану. Измерил его недобрым взглядом.
— Я до тебя доберусь, философ. Ишь ты, «душевный контакт».
— Я не философ. Всего лишь водитель самосвала. Если позволите.
— Это еще надо проверить, какой водитель. Видали его?!
Но Хасан не стал дальше пререкаться с Митрофанычем и удалился, махнув ободряюще рукой Зауру.
...На собрании Митрофаныч сидел за столом с видом прокурора и, нахмурив брови, сверлил взглядом юного Муталифа — «именинника» этого собрания.
Получив слово, начальник высокогорным грифом накинулся на и без того несчастного парня. Митрофаныч яростно доказывал, в какую копейку стране обходится каждая машина. Муталиф в его обличительной речи скоро предстал уже не как водитель, а чуть ли не диверсант, в задачу которого входит истребление дорогостоящей техники. А если это и не сознательно, заметил Митрофаныч, обнаружив, что слишком загнул, так это от никудышней дисциплины, несоблюдения правил техники безопасности, от поведения на уровне хулиганства.
Муталиф сидел совсем согнувшись, и было видно, что он вот-вот разрыдается.
— Страна доверила вам первоклассную технику, — продолжал Митрофаныч, — кровью и потом созданную...
— Это уже демагогия, — сказал Хасан, сидевший в первом ряду с Зауром.
— Что ты там бурчишь, Дадашев? — обратился Митрофаныч к Хасану. — Может, отсюда скажешь свое мнение, чтобы все слышали?
— Скажу, если позволите! — Хасан встал и не спеша подошел к столу президиума. Посмотрел сначала на Муталифа, вид которого напоминал терзаемого угрызениями совести преступника на скамье подсудимых. Потом перевел взгляд на Митрофаныча и Залимгерия.