К великому удивлению нашему, актов мести не последовало. Мы потом с Жорой по-приятельски здоровались. Он больше не был пугалом всех юнцов поселка.
Жора никакой другой педагогики просто бы не понял. А перед моим другом из Татарии он вообще превращался в учтивого и послушного ученика-зубрилу. Так что, Хасанчик, и такой метод вразумления еще не окончательно устарел. К сожалению, конечно.
— Странно было слышать этот кровожадный рассказ из уст доктора, — сказал Азрет.
— А по-моему, он прав со своей педагогикой, — сказал Хасан. — Мы все за мир. Но когда тебе нагло тычут кулак под нос, надо принимать вызов. Иначе — унизительное раболепие.
— Или синяк под глазом! — рассмеялся Азрет.
«В КАЖДОМ ДЖИГИТЕ ВОИН СИДИТ»
Хасан посмотрел на часы и круто развернул самосвал. Можно успеть сделать еще один рейс. Он опустил темные фильтры: солнце, зацепившееся раскаленным краем за макушку словно бы оплавленной вершины, пыталось напоследок основательно дать почувствовать свою силу и только после этого проститься с Хасаном до нового утра.
А денек и без того был жаркий. После последнего мощного взрыва экскаваторщики весь день давили на пятки водителям, позволяя себе весьма бесцеремонные насмешки. Но приходилось терпеть. Тем более что сегодня две машины не вышли. Одна стояла «разутой», другая проходила профилактику. На последней ездил Муталиф, женившийся пару дней назад. По этому случаю борта самосвала были облеплены листами бумаги со всевозможными пожеланиями, исписаны мелом, исчерканы рисунками с изрядной долей фантазии и юмора. С козырька кабины свисали два переплетенных проволочных кольца, выкрашенных бронзовой краской.
На обратном пути Хасана «тормознул» Миша.
— Зайди в диспетчерскую! — крикнул комсорг, высовываясь из окошка своего «Белаза». — Там какая-то бумага пришла в твой адрес.
— Какая? Телеграмма?
— Не знаю. Может, депеша от твоей лучезарной со сливовыми глазами?
Подъехав к конторе, Хасан поставил машину и бросился к диспетчеру, к которому как раз зашел начальник участка.
— А, привет, Хасан. Скажу честно, жаль, по-отцовски жаль расставаться с тобой, — сказал Митрофаныч, протягивая Хасану немного смятый листок бумаги, — но что поделаешь...
— А что такое? Почему это вы решили со мной расстаться? А‑а, вот оно что... Ну и дела!
— Священный долг каждого гражданина. Настал, стало быть, и твой черед. — Митрофаныч был необычайно сентиментален и, следовательно, менее похож на себя, чем когда-либо. — Не хочется мне с тобой расставаться и... завидую, чего скрывать. — Он поднялся, подошел к Хасану и положил руку ему на плечо. Глаза его потеплели, вид у него был торжественно возбужденный. — Скажу тебе, сынок, не знаю, как там решат, но попросись в танкисты. Много учить тебя не придется, а танкист — это, брат, в армии — главное.
— Понятно, — моргнул Хасан, — для ветерана-танкиста это самое главное.
— Я тебе говорю серьезно, а ты опять со своими шуточками. Самая мужская профессия в армии — танкист. Только в броне, подвластной рукам, чувствуешь себя мужчиной, — патетически утверждал Митрофаныч, словно он только что вышел из своей родной «тридцатьчетверки». — И ты — бог войны...
— А говорят — артиллерия, — не унимался Хасан.
— Бог войны — это артиллерия в мощной броне и на гусеницах! — уверенно парировал ветеран. — Уловил?
— Уловил. Так и быть: иду в танкисты, чтобы лучше помнить свою профессию. Но когда вернусь, вы, надеюсь, сделаете меня своим заместителем?
— Сделаем, сделаем... — Митрофаныч рассматривал Хасана, словно видел его после долгой разлуки. Он уже не слышал Хасана. Он был во власти собственных воспоминаний. А память бывшего танкиста, который прошел на танке от Сталинграда до Вены, была крепка и надежна, как та «тридцатьчетверка», которую он боготворил. — Ну что ж, — вздохнул Митрофаныч, — будем провожать тебя, а потом — ждать возвращения на родной карьер.
— Ну, к тому времени вы здесь всю гору передвинете.