— Все это только слова, — сказал. Хант, — у вас нет монополии на истину.
— В некотором роде, я думаю, есть.
Хант улыбнулся, несколько раздраженный.
— Господи боже мой, ты так же самонадеян, как и другие. Откуда у вас такая монополия?
Я ответил быстро, этот вопрос был у меня тщательно продуман:
— Мы ставим опыты, получаем результаты и делаем предположение, что должна существовать такая штука, как атомы. Тогда мы идем дальше: если наше предположение об атомах правильно, то какие-то опыты должны дать определенные результаты. Мы ставим новые опыты, и результат подтверждает наши выводы.
Хант помолчал.
— Ваши атомы — это только догадка, которая подтверждается. Это не истина.
— Раз догадка подтверждается, значит, это истина.
Он нетерпеливо потер щеку.
— Мы сейчас просто жонглируем словами. Что в этом толку? Но я не вижу, почему нужно превращать науку в какую-то страсть.
— Предложи что-нибудь получше, — улыбнулся я.
— Я должен сначала сам во всем разобраться, — сказал он. — Но у тебя, Артур, есть воображение, ты даже чуток к людям, когда этому не мешает твоя наука, как же ты можешь посвятить свою душу и тело чему-то столь абсурдно нереальному?
— Нереальному! По-твоему, звезды и атомы нереальны? Как ты не можешь понять, — говорил я, — что для меня атомы в кристалле более реальны, чем газовый свет, мерцающий над этим прилавком, или вон та улыбающаяся женщина возле фонарного столба, или все эти запахи и шумы жизни? Как ты не можешь понять, что атомы в кристалле для меня более реальны, чем что бы то ни было другое?
Хант вернулся к этому спору при несколько странных обстоятельствах.
Мы втроем были на танцах в колледже, а после этого Шерифф уговорил двух девушек отправиться с нами на квартиру к Ханту и устроить там ночное чаепитие. Мы все немного смущались, а Хант в качестве хозяина чувствовал себя еще более неловко, чем обычно. Я наблюдал за тем, как Шерифф, со своей обычной улыбкой, словно посмеиваясь над самим собой, тихо беседует с девушкой, сидевшей рядом с ним на диване. Ее звали Мона; кажется, имя ее я узнал много позже. Хант в начале вечера танцевал с ней, похоже было, что она ему нравится, но потом ею прочно овладел Шерифф. Я видел, как Хант зашел в буфет, где они уединились, постоял минуту перед ними, а потом вышел и стал танцевать с какой-то первой попавшейся девицей. У Моны была нежная кожа, и она смотрела на Шериффа большими внимательными глазами. Тем не менее я не мог понять, как она могла понравиться кому-либо из двух моих друзей.
Мы втроем немало говорили между собой о проблемах пола. Мы были людьми своего поколения, и эти вопросы казались нам очень простыми, временами слишком простыми даже для нас. Мы предполагали, что у нас будут женщины, и немало женщин, что все это будет очень приятно и в порядке вещей и, надоев друг другу, мы будем расставаться без слез и без обид. Эти отношения будут строиться исключительно на чувственной основе (это была наша формула) для обеих сторон, и наши женщины будут пользоваться такой же свободой и таким же правом смены партнеров, как и мы.
В отношении настоящего мы все трое были благоразумно сдержанны. Иногда Шерифф отпускал туманные намеки. Они весьма возбуждали мое любопытство. В двадцать лет меня больше интересовали факты, чем люди; для меня было гораздо важнее знать, действительно ли у Шериффа были связи с женщинами, чем что представляет собой сам Шерифф. Поэтому я пытался сопоставить его внезапные исчезновения, таинственные намеки и те случаи, когда я встречал его с женщинами. Так же разжигал мое любопытство и Хант, если вечером он не присоединялся к нам, никак не объясняя своего отсутствия.
Сейчас, наблюдая, как Шерифф очаровывает Мону, а Хант робко подает ей чай, я гадал, чем она их пленила. Мои раздумья прервала вторая девушка.
— Знаете, — сказала она, — а ведь все были бы шокированы, если бы узнали, что мы встречаем рассвет в комнате у мужчин.
Я посмотрел в окно и в просвете между домами увидел, что небо посветлело и приобрело холодно-желтую окраску; я улыбнулся Одри, которую мне полагалось занимать, пока мои друзья состязаются около ее подруги. Ей только исполнилось девятнадцать, и в том, как она двигалась и откидывала назад свои рыжие волосы, чувствовалась небрежная юная неловкость. В ее манере говорить проявлялась самоуверенность и жизнерадостность.
— Если бы они видели это собственными глазами, они не были бы шокированы, — сказал я. — Вот взгляните!