— Конечно. И более того, я благодарна Израилю. Я принадлежу поколению, у которого есть дом, и я очень этому рада. Моя бабушка родом из Бухареста. Она была моделью, когда ей было двадцать — двадцать один год. У нее была студия моды, у нее было все, но в один прекрасный день ее студию и все, что она имела, сожгли. Были люди, позаботившиеся о ней и доставившие ее сюда. Медленно, но она отстроила себя заново, себя и эту землю. Я вижу свою задачу в том, чтобы помочь каждому еврею в любой точке мира, желающему сюда приехать, помочь, в чем бы он ни нуждался. Эта страна является домом для евреев, и моя работа состоит в том, чтобы сохранить это место живым.
— Что такое израильтянин?
— Человек, желающий жить, продвинуться, выжить. Желанием жить пронизаны все части бытия израильтянина. Почему израильский хайтек столь продвинут? Это не только "еврейский мозг", это гораздо больше. Это желание жить полной жизнью. Быть израильтянином значит иметь дом. И, несмотря на все различия между евреями, несмотря на все крики друг на друга здесь в этом Кнессета, существует какой-то клей, соединяющий всех израильтян. Мы все разделяем тот же дом. Я не могу объяснить это. Эта общность, это единство дает мне силы сидеть с немецкими журналистами и давать это интервью. Это придает мне силы, и я могу простить прошлое.
Она говорит обо мне. Это я немец, и ей нужно особое усилие, чтобы говорить со мной. Хорошо.
— Можете ли вы дать мне образ этой "общности"?
— Если я упаду на улице, я хочу, чтобы это произошло здесь [в Израиле], ибо здесь кто-нибудь поможет мне. У меня нет другой земли, нет никакого другого дома.
Таковы нынешние предводители страны, в которой я когда-то родился. Эта страна также благословлена миллионом кошек, некоторые из которых живут в моем саду, куда я и возвращаюсь.
Выход Двадцать Седьмой
Что делают гуманные иностранные журналисты возле лежащего полумертвого сирийца.
Я не знаю, где сегодня кошки. Возможно отправились в Иорданию на конференцию KAS.
Дядя Сэм угрожает вмешаться в конфликт в Сирии, где один человек убивает другого без какой-либо причины, а ребёнок голодает, пока не умрет. К настоящему моменту, согласно опубликованным данным, в Сирии потеряно уже более 100 тысяч жизней, а число раненых значительно больше.
Ближний Восток остается Ближним Востоком, местом, где коалиции и лояльности возникают и обрываются дуновением ветра. Ряд раненых в сирийской войне пересекают израильскую границу и попадают на лечение в израильские больницы. Сирия — один из злейших врагов Израиля, но Израиль — это место, отделяющее раненых от смерти.
Я благополучно прибываю в Цфат, что на севере страны. Каким-то образом сто сорок раненых сирийцев попали в Израиль и в настоящее время многие из них оказались именно тут, где я нахожусь на данный момент, в больнице Зив.
На кровати — едва живой Халид: пальцев нет, в теле дыра, лицо окружено трубками и проводами, поддерживающими дыхание. Он здесь уже две недели, и только Аллах знает, каково его будущее.
Он не может говорить и только жестикулирует лицом и руками.
Тут же присутствует группа журналистов, в основном иностранных, но также местных палестинских. Тихо шумят камеры и записывающие устройства. Один из журналистов спрашивает:
— Как вы себя чувствуете в Израиле?
Он взглядывает, как бы говоря: "Хорошо".
— Откуда вы? — спрашиваю я его.
Он смотрит на меня, жестами показывая, что хочет написать свой ответ, это он может сделать.
Я прошу больничный персонал дать ему ручку и бумагу. Они приносят.
Он пишет. Это занимает столетие: "Дераа".
Там, где война началась два года назад. Там, в центре всего этого ада.
Он показывает на свой живот и пытается что-то рассказать мне.
— Живот, — говорит он.
— Да дарует Аллах вам здоровье, — говорю я ему. Он нежно меня касается и жестом показывает, что хочет написать что-то еще.
Когда он начинает писать, съемочная группа просит меня подвинуться. В чем дело? Они хотят снять его, неважно, что раненый прилагает такие усилия, чтобы говорить со мной.
Пусть идут к черту. Я не двигаюсь.
Халид показывает мне пальцы, пять. Едва слышно, он произносит:
— Пятеро детей.
Он отец пятерых детей, если они все еще живы.
— А что с вашей женой? — спрашиваю я.
Он тронут. Он не привык к журналистам, которым интересен он сам.
Он подвигает раненую руку ближе ко мне, берет мою руку, медленно подносит ее к своим губам и целует.
Мне хочется плакать.
Я тоже целую его.