— Нет, я пойду одна. Можешь подвезти меня завтра вечером?
— Конечно. Почему ты идешь одна?
— Потому что Макс попросил меня, а я отказалась. Теперь он идет с Либби. — В моем тоне нет укора. Ни капли раздражения.
— Хм, — хмыкает она в своей обычной маминой манере. — Он симпатичный.
Мое сердце слегка подпрыгивает.
— Обыкновенный. Что ты думаешь о молекулярной генетике? Мы как раз изучаем на биологии.
Она вздыхает.
— Я думаю, что ты унаследовала способность быстро менять тему разговора от своего отца… — Мама резко обрывает себя, когда я поворачиваю к ней голову. — Прости.
Я была бы лицемеркой, если бы попеняла ей за упоминание отца, учитывая, сколько раз имя Джоны срывалось с моих губ. Забавно, что два самых важных человека в нашей жизни превратились в убийц разговоров.
— Все в порядке.
— Вообще-то у меня есть кое-что для тебя. Это пришло по почте. — Выпрямившись в дверном проеме, мама достает из кармана своих черных брюк какой-то предмет. Конверты, сложенные пополам. — Вот.
Сначала я думаю, что это чеки от бабушки Ширли, ведь она единственная, кто присылает мне письма, и Господь знает, она не упустила бы возможность напомнить о пятидесяти баксах. Но когда подхожу ближе и смотрю на буквы, нацарапанные на лицевой стороне одного из них, почерк не совпадает. Совершенно.
У меня сводит желудок.
УЧРЕЖДЕНИЕ СТРОГОГО РЕЖИМА «РИВЕРБЕНД»
НЭШВИЛЛ, ТЕННЕССИ
Наши взгляды встречаются. Мои глаза расширяются, а мамины затуманиваются от слез. Моя рука дрожит, когда я тянусь к конвертам и пытаюсь обрести дар речи.
— Спасибо.
— Я не читала их. Просто хранила их некоторое время… Волновалась, как ты отреагируешь.
Я только киваю.
— Элла… я вижу прогресс за последние пару недель. — Сглотнув, она поднимает руку и крепко сжимает мое плечо. — Ты снова улыбаешься. Кажется, тебе стало лучше.
Я продолжаю бездумно кивать. Киваю, потому что если не сделаю что-нибудь, чтобы отвлечься, то разрыдаюсь и рухну к ее ногам. Я не хочу разражаться слезами. Не хочу падать. Плакать — это утомительно, а если я рухну, то сдеру кожу с коленей и пущу кровь. Я так устала от боли. Я собираю свежие раны так же часто, как новые книги.
Мама вытирает глаза и медленно отступает, следя за моим состоянием. Я киваю.
— Я здесь, если понадоблюсь, — говорит она. — Я буду на кухне.
Как только дверь спальни закрывается, я бросаюсь к своей кровати и вскрываю один из конвертов, обнаруживая внутри нацарапанную от руки записку.
Джона.
Джона, Джона, Джона.
Я закрываю рот рукой и начинаю читать.
Пятачок,
Прошлой ночью мне приснился Стоакровый лес. Я часто бываю там, когда дни становятся длиннее, а ночи еще длиннее, и там я нахожу тебя. Ты всегда ждешь меня. Но прошлой ночью все было иначе… тебя там не было. Я стоял на нашем любимом мосту с палкой в руке и смотрел сквозь деревья, ожидая, что ты придешь и присоединишься ко мне. Но лес оставался безмолвным, и палка, выскользнув из моих пальцев в реку, была унесена водой.
Я не получал от тебя вестей и понимаю почему. Ты думаешь, что я убил их. Я видел это в твоих глазах в тот последний день в суде. Ты считаешь, что я заслуживаю смертного приговора за преступление, сфабрикованное жадными прокурорами и подонками из СМИ.
Ты думаешь, что мое место здесь.
Но в своих снах я дома. С тобой и мамой. Я должен присматривать за своей младшей сестренкой, защищать ее, как когда-то поклялся.
В последнее время у меня много имен: Монстр. Убийца. Психопат. Ненормальный. Заключенный № 829. Но я надеюсь, что когда ты думаешь обо мне…
я навсегда остаюсь твоим медвежонком Винни-Пухом.
Люблю навсегда,
Джона
Письмо падает на покрывало, а из моего горла вырывается болезненный всхлип.
Я разражаюсь слезами и падаю на пол.
Письма Джоны засунуты в мою сумку-хобо, как некий талисман безопасности, когда мы подъезжаем к танцам в семь тридцать следующего вечера. Не знаю, зачем я взяла их с собой. Слова и чувства проносятся у меня в голове, пока я смотрю на освещенное стробоскопом стекло спортзала, приклеив задницу к пассажирскому сиденью.
Пятачок,
Могу ли я все еще называть тебя так? Надеюсь, что да.
Многое изменилось, но я молюсь, чтобы это никогда не стало одним из них.