Но ее лицо опускается, когда я качаю головой и бросаю на нее взгляд «Ты с ума сошла?». Который ей слишком хорошо знаком. Тот, который на данный момент стал всей моей личностью.
Мама вздыхает, снимает с переносицы очки в проволочной оправе и откидывается на спинку кресла, раскачиваясь из стороны в сторону. Она прищуривает на меня свои серо-зеленые глаза.
— Элла.
— Мама.
— Как дела в школе? — снова спрашивает она.
Какое-то время мы сохраняем зрительный контакт, прежде чем я подхватываю рюкзак и, не говоря ни слова, прохожу мимо нее по короткому коридору в сторону своей спальни. Ей не нужно знать, что сегодня меня оставили после занятий, в наказание за перепалку с учителем. Скорее всего, ей будет все равно.
— Элла! — кричит мне вслед мама.
Я слишком устала, чтобы отвечать.
Слишком устала притворяться счастливой.
Устала приспосабливаться к миру, который постоянно настроен против меня.
Очень устала ждать, когда нам выпадет хоть капелька удачи.
Но больше всего я устала скучать по старшему брату и одновременно ненавидеть его за то, что он сделал. Любить и ненавидеть кого-то одновременно — это, наверное, самое утомительное занятие в этом мире.
Вваливаюсь в свою спальню и бросаю рюкзак на пол, а затем закрываю за собой дверь. Не захлопываю ее, потому что не злюсь.
Я просто устала.
Поскольку я не слышу приближающихся маминых шагов, то опускаюсь посреди комнаты и смотрю на выцветшую оранжевую сумку, лежащую у меня между ног.
Мое сердцебиение учащается.
Когда мне было восемь лет, я попросила на Рождество одного из этих дудл-медведей. Я помню, как разрывала серебряную и золотую оберточную бумагу, которая сверкала, как мишура, под огромной люстрой в нашей гостиной, умоляя, чтобы хоть в одной из этих коробок оказался мишка. Но этого не случилось. Мой дядя сказал, что я избалована, когда я разрыдалась возле разноцветной елки и рухнула среди множества дорогостоящей электроники.
Я не чувствовала себя избалованной, просто мне казалось, что Санта забыл обо мне.
Джона нашел меня плачущей в моей спальне позже тем же вечером. Ему тогда было всего двенадцать, но он был очень мудр. Было время, когда я считала его самым умным человеком на свете.
Сейчас я так уже не думаю… но когда-то, да.
Я помню, как он вытащил из шкафа мой новый рюкзак от «Вера Брэдли», сжимая в руке маркер, и бросил его на матрас рядом со мной. Он был оранжевого цвета, который всегда был моим любимым цветом.
— Это не дудл-мишка, но сойдет, — сказал он, смахнув с глаз свою медную челку и криво усмехнувшись. — Иногда можно импровизировать.
Я не знала, что означает это слово, но все равно кивнула.
Он снял колпачок с маркера и принялся рисовать на ярко-оранжевой ткани. Я широко улыбалась, глядя, как он рисует Винни-Пуха на переднем кармане, а также мультяшное сердечко на груди медведя.
С тех пор это стало традицией.
Каждый день Джона рисовал новую картинку или писал глупое слово на моем рюкзаке. Теперь он весь покрыт случайными картинками, цитатами, каракулями и символами.
Этот рюкзак — моя самая ценная вещь. И единственное, что у меня осталось от мальчика, которого я когда-то знала.
Я вожусь с застежкой-молнией, когда мое темное облако одиночества прерывает звук распахивающейся двери спальни. Мама видит меня, сидящую в центре комнаты, и прислоняется плечом к дверному косяку, глядя на меня своим фирменным взглядом, полным материнской заботы.
Я бросаю на нее быстрый взгляд, а затем возвращаю свое внимание к рюкзаку.
— Я приготовила цитрусовый торт, который ты так любишь, — говорит она.
— Апельсиновый или лимонный? — Я встаю и начинаю порхать по маленькой спальне, бесцельно наводя порядок, притворяясь обычным подростком, готовящимся к обычным послеобеденным занятиям.
— Апельсиновый.
— Ох, ты так хорошо меня знаешь.
Она делает паузу.
— Разве?
Мои ноги замедляются, а рука замирает на полпути к книге, опасно свисающей с полки. В груди появляется ощущение трепета, но это больше похоже на боль. Тупая пульсация. Я перевожу взгляд на стену, выкрашенную в цвет дыни, и на множество плакатов и картинок, приклеенных скотчем к штукатурке.
Лошади. Природа. Стиви Никс.
Абстрактная картина с изображением цитрусового дерева, который Джона купил мне на четырнадцатый день рождения.
Это было за год до того, как все изменилось. Драгоценное воспоминание, запертое во времени. Джона привел меня в спальню, закрыв мне глаза руками, словно импровизированной повязкой, и пробормотал: