Собравшись с духом, Тимофеев еще спросил:
— А когда?
— Сейчас. Минут через тридцать — сорок. Ваша жена еще здесь. Я поговорю с ней. Мы перевезем вас ко мне.
Борис Васильевич обеими ладонями пригладил волосы и торопливо вышел.
Через час с небольшим он делал операцию. И делал ее при студентах.
Когда Горохов узнал, что Архипов решился на это, он спросил:
— Но что же вы им-то скажете?
И Борис Васильевич, несколько успокоившийся после разговора с Тимофеевым, ответил так же просто:
— Что было, то и скажу. Иначе нельзя. — И с восхищением добавил: — А все-таки мужественный человек этот Тимофеев!
К операционному столу он подошел, как всходят на эшафот. Он верил, что Тимофеев его простил, верил в успех этой второй, вынужденной операции, но если бы кто-то сказал ему, что именно этот случай укрепит в глазах студентов его авторитет, — вот уж в это он никак не мог бы поверить!
Многих, очень многих студентов глубоко поразило, что профессор Архипов и не пытался выгородить себя, как-то оправдать. Нет! Он извлек из полости и показал им этот треклятый красный марлевый комочек, а когда больного увезли, сказал, снимая перчатки:
— Наша специальность такова, что от ошибок никто не застрахован, даже при самом добросовестном отношении к делу. Но надо иметь мужество признаться в совершенном. Не думайте, что мне это далось легко.
Он сказал это, стол прямо перед студентами, и лицо его было усталым, а марлевая маска, уже ненужная, нелепо свисала под подбородком.
Мало сказать, что он устал. Он обессилел сейчас и мельком, с оттенком удивления, думал: «Они же свободны уже. Почему не уходят?..»
А студенты чего-то ждали и действительно не уходили. Тогда, медленно переводя глаза с одного молодого лица на другое, он снова заговорил:
— Конечно, проще всего было всю эту историю замять и сделать операцию в пустом зале. Но ведь я хочу, чтоб вы были честными врачами, чтоб не боялись сознаться в своих ошибках, даже если это может повредить вам в чем-то — в заработке или в продвижении… Но сейчас — извините — я должен отдохнуть.
Студенты тихо расходились. Снимая марлевую повязку, Борис Васильевич вдруг узнал в одном парне, остановившемся прямо против него, Славу Кулагина.
Совершенно механически, даже не удивившись его присутствию, Борис Васильевич кивнул парню головой. Слава почему-то не уходил. Что за чертовщина! Зачем он здесь? Именно в такой момент.
История с тампоном, которую внешне Архипов перенес, по мнению всех, кто о ней знал, удивительно стойко и спокойно, на самом деле глубоко его ранила. В молодости он, быть может, и не переживал бы это так болезненно, но тогда у него подобных ляпсусов не случалось. А сейчас каждый промах, каждая ошибка, без которых ни в жизни, ни в работе никто не обходится, — сейчас этот случай унижал его в собственных глазах, напоминал о старости, толкал к мысли: не пора ли?..
— А вы что здесь делаете? — не скрывая раздражения, спросил Архипов Славу. — Как вы сюда попали? И к чему этот маскарад?
Слава несколько мгновений молча вопросительно смотрел на Бориса Васильевича своими великолепными глазами. Выражение доверия и некоторой восторженности сменилось на его лице замкнутостью. Видимо, парень обиделся.
— Я здесь по блату, — сказал он тихо, поглаживая отворотик своего белого халата. — Простите меня, Борис Васильевич. И этот маскарад вынужденный — без халата меня бы не пропустили…
— Знаете что, Слава, — проговорил после некоторого молчания Архипов, но уже гораздо более миролюбиво. — У меня сегодня страшный день, я невыносимо устал и просто не в силах ни с кем разговаривать. До свидания.
Он коротко кивнул, повернулся и пошел из операционной. Он шел нескончаемо длинным коридором, заглянул в комнату отдыха. Рязанцева там не было. Под старым раскидистым филодендроном с корнями, похожими на высохших змеек, сидел старик в халате, надетом на пижаму, — видно, старая кровь не грела. Старик ничего не делал, не читал, а смотрел в окно на закат.
В палатах уже смеркалось, в конце коридора над столиком дежурной сестры зажглась затененная пустой историей болезни лампочка, слышались голоса, кто-то весело смеялся.
Обычная больничная жизнь!
Бориса Васильевича не развеяла пешая прогулка. Домой он пришел невеселый. Жена открыла дверь, поглядела внимательно, но расспрашивать не стала, и он был ей благодарен за это.
От ужина отказался, сказав, что поест позднее, и пошел к себе, разделся, надел тапочки, походил по комнате, постоял у окна. Закат и в самом деле был интересный — косо идущие багровые полосы и легкий розовый след от невидимого самолета.