Ему во что бы то ни стало хотелось отвлечься, заставить себя не думать о Тимофееве, о тампоне, о неполучившемся разговоре с этим мальчиком. Все это осталось уже позади, да, в сущности, и не было в этом ничего важного, особенно если взглянуть из Галактики.
Но из Галактики ему не дано было глядеть.
За долгие годы Софья Степановна привыкла без особого труда разбираться в причинах подавленного настроения мужа, благо, бывало это не так уж часто. Борис Васильевич в общем-то принадлежал к тем неисправимым оптимистам, для которых зал бывает не полупустым, а наполовину полным.
Почти каждая предстоящая операция его, естественно, тревожила. Он тяжело переживал и непредвиденные осложнения и хотя вполне научно и логично мотивировал их тем, что в живом организме всего предусмотреть невозможно, заканчивал разговор обычно упреками в свой адрес: дескать, данного, конкретного осложнения он мог ожидать и опасаться. И, придя к такому выводу, мрачнел, начинал ворчать, требовал, чтобы его оставили в покое, наливал в термос горячий кофе и отправлялся с ним к себе в комнату.
А Софья Степановна, несмотря на свой трезвый ум и рассудительность, ни при каких обстоятельствах не могла поверить в то, что ее муж допустил ошибку или оплошность. Вероятно, он раз и навсегда запечатлелся в ее сознании тем молодым, решительным и удивительно удачливым фронтовым хирургом, под чьим началом она служила и воевала. Видно, не зря говорят, что хорошего командира солдат всю жизнь помнит.
Однако переживал ли он действительную неудачу или то, в чем решительно не должен был себя винить, но такие периоды бывали. А ведь он уже далеко не молод, и сердце у него — всего-навсего обыкновенное человеческое сердце, за которое Софья Степановна имела все основания беспокоиться.
В периоды его тяжелого настроения в квартире как-то сама собою воцарялась полная тишина. В кабинет Архипова никто не заходил, и лишь Софья Степановна изредка приближалась к двери, прислушивалась, но не слышала ничего, кроме чирканья спичек, — в эти дни он много курил и много молчал. Или ходил из угла в угол, и она слышала его неторопливые шаги; или вставал из-за стола, и она слышала шум отодвигаемого кресла; или лез за какой-нибудь книгой, стоящей высоко на стеллаже, и она слышала скрежет стремянки. А иногда доносились обрывки телефонных разговоров: звонил в клинику или звонили из клиники.
«Нет, не так-то это легко, быть женой врача, — думала она порою, бессильная как-то ему помочь. — Только и остается делать вид, будто не видишь, как мечется он по ночам в постели и глотает таблетки…»
Но сегодня Борис Васильевич вернулся не особенно хмурый. Правда, он сразу прошел к себе, но вскоре позвал ее, и это было уже хорошим признаком.
Борис Васильевич сидел в своей любимой старинной — а по Леночкиному определению «престарелой» — качалке, прикрыв ноги клетчатой шалью, — ее Леночка уважительно именовала пледом, — а на коленях у него лежал какой-то объемистый фолиант. Свет от высокой лампы падал на лицо сбоку и сверху, и это скрадывало морщины, лицо казалось гладким, резко очерченным и почти молодым.
— Ты что делаешь? — спросил он жену.
Софья Степановна уселась в угол широкого дивана-кровати, с удовольствием вытянула ноги. Все-таки уставала она за день изрядно.
— Передачу, Боренька, дочитывала, — сказала она, умащивая под бок подушки — печень у нее побаливала.
Софья Степановна искренне обижалась, почему сосед-алкоголик на печень не жалуется, а она сроду не пила, а чувствует свою печень. Борис Васильевич как-то сказал ей на это, что всяко бывает. Может, этот пьяница еще и попадет к нему на стол, хотя, не дай, конечно, бог: у алкоголика этого трое ребят и какой-никакой, но он им все же отец.
— Передача-то хоть хорошая? — спросил Архипов.
Он отдохнул, настроение немного исправилось. Оба они, и он и Софья Степановна, любили тихие редкие «посиделки» в его комнате, когда случайно выпадал общий свободный вечер.
— Жуткая чепуха!
— Так за каким же, спрашивается, ты ее в эфир?
— Не по моему это отделу, — рассеянно сказала Софья Степановна. Подушка с зеленым петухом давила на печень — тугая очень, надо бы ею заняться, да никак руки не доходят.
— Вот в том-то и дело! — голос Бориса Васильевича окреп. — В том-то и дело, что каждого интересует только свой отдел, свой больной, свой проект… А рядом — хоть трава не расти! Ну, почему, например, ты, Соня, не сказала, что передача, мол, ерундовая, не надо пускать ее в эфир.
— Тебе мало неприятностей, Боренька? — как могла мягко спросила Софья Степановна. — Но с меня их достаточно. С моим начальством спорить бессмысленно, можешь поверить.