Горохов ждал, что она хоть слово ему скажет, — очень уж испуганные были у нее глаза. Таким испугом и заразить можно, потому что человеческие чувства — будь то паника, или благородный порыв, или страх — передаются быстрее любой инфекции.
Горохов хотел что-нибудь от нее услышать. Но Тамара Савельевна ничего не сказала, повернулась и вышла.
Когда дверь закрылась, он позволил себе шумно выдохнуть и буквально свалился в кресло. Но тут ему почудилось какое-то движение в коридоре. Он обрадовался: вдруг она не ушла, сейчас войдет, улыбнется?..
Тихонько ступая, он подошел к двери, легко нажал ручку, приоткрыл. Нет, никого не было в длинном коридоре. Он услышал только звук хлопнувших дверей лифта.
Тяжело и громко ступая, Федор Григорьевич вернулся, сплюнул в корзинку для бумаг давно потухший, изжеванный окурок, стащил с головы шапочку, взял со стола газету. Как нарочно, на весь разворот «Литературка» печатала статью знатного академика, из которой вытекало, что лекарства не особо полезны, ибо от каждого может быть и вред, что здоровье, как и честь, следует беречь смолоду, ибо от старости тебя ничто не спасет, и более всего вреда приносят необоснованные сенсации, как-то: болтовня о противораковых средствах, шумиха вокруг пересадки сердца и прочее…
В качестве иллюстрации прилагалась фотография операционной, снятой откуда-то сверху. В таком ракурсе очень интересно выглядели фигуры людей у аппаратов, стол с инструментами, огромная сфера лампы-рефлектора, под которой по идее должны были находиться больной, хирург, ассистенты…
Под фотографией была соответствующая замыслу подпись: «Все за одного».
Федор Григорьевич поймал себя на том, что мысленно брюзжит, совсем по-кулагински брюзжит: и на содержание в общем-то небезынтересной статьи, и на снимок, очень удачный, дающий весьма точное представление о том, какой сложный комплекс человеческого труда и техники заключает в себе нынешняя операционная. Чего же брюзжать? Не в том ли дело, что хотя и все за одного в этом комплексе, но командовать, резать и отвечать перед совестью и перед людьми будут не все, а именно он, Федор Григорьевич Горохов. И сейчас ему страшно. Сейчас он перед боем. Сейчас он — один.
Горохов отложил газету. Несколько минут сидел, закрыв глаза. Потом поднялся, ощущая, что немного успокоился.
«Хватит. Надо действовать», — решил он, выдвинул ящик стола, достал лист чистой бумаги, для верности записал еще раз давно известный штат, который потребуется ему в операционной.
Да, да, штат… Техника в операционной действует не сама по себе. Техника людей требует.
Итак: хирург — 1, ассистентов — 3, операционных сестер — 3, анестезиологов — 2, врач-электрокардиографист, санитарки… Но и это еще не все. Для операции на «сухом» сердце с применением аппарата искусственного кровообращения нужны врачи, техник, лаборант, биохимик…
В общем, семнадцать человек будет в операционной под его началом. Впрочем, при чем тут он? Все эти люди и все аппараты будут подчиняться той, кто окажется на операционном столе, ее организму…
В исходе операции Федор Григорьевич не сомневался. Сколько уж раз он проделал ее и мысленно, и на бумаге! Как досконально изучил все, что предстоит делать, каждый свой жест. Чижова должна выдержать. Она выдержит…
«Ну, а если все-таки телеграфировать Сергею Сергеевичу?» — против воли мелькнула мысль, но он тут же одернул себя. Припомнилась мудрость Наполеона: «Генерал, который слишком заботится о резервах, непременно будет разбит». Но вслед за этим явилось другое соображение, вполне обоснованное и трезвое: «Некогда уж теперь ни телеграфировать, ни телефонить, некогда! Человек умирает…»
Федор Григорьевич посмотрел на часы, подумал, что сегодня непременно ляжет спать пораньше — выспаться он обязан.
Он шел домой медленно, чтобы продышаться, и в иные моменты думал, что все эти люди, спешащие по улицам кто куда, знают о том, что предстоит ему завтра, но одни одобряют его решимость, другие осуждают. Иначе и быть не может — ведь даже в клинике, не просто люди, а иные медики считают этот его шаг слишком рискованным и дерзким. Дескать, что ему до престижа клиники! Ему абы свое доказать, отличиться! А ведь речь-то идет о живом человеке!..
«Врете вы все! — хотелось сказать Федору Григорьевичу. — Не жизнь человека вам важна, а только престиж клиники. Но вы его неверно понимаете!»
Конечно, в такой откровенной форме никто с Федором Григорьевичем не спорил, по смысл разговоров был именно таков. И все же хирург — как капитан на корабле. Он обладает высшей законодательной и исполнительной властью. Последнее слово — за ним, и да смолкнут все дискуссии! Воля капитана — ноля хирурга — пришла в действие.