Когда Федор Григорьевич осторожно взял в руку безвольные пальцы Чижовой, она лишь медленно повела в его сторону тускнеющими глазами. Ему показалось, что она о чем-то просит.
Горохов быстро глянул на Крупину. Тамара Савельевна сидела на стуле прямо, напряженно, охватив ладонями свои локти.
Горохов склонился к лицу Чижовой и с ужасом почувствовал, что она почти не дышит. Только веки чуть заметно подрагивают, словно она пытается вглядеться во что-то далекое.
Внезапно Ольга громко вскрикнула, резко выпрямилась и затихла.
— Все…
Горохов как бы со стороны услышал свой голос, произнесший короткое слово, равнозначное приговору.
— Да, все, — сказала Крупина. — Теперь, Федор, вам надо пойти и лечь. Вам обязательно надо лечь, — настойчиво повторила она.
Какой-то неведомой ему самому стороной сознания Горохов подумал, как о чужом, далеком человеке, живущем в другом измерении, что Тамара о нем беспокоится. Но мимолетную благодарность за сочувствие он отметил лишь мозгом, почувствовать же сейчас вообще ничего не мог.
Бледный, молчаливый, зашагал он к себе в кабинет. Вошел, обшарил карманы в поисках папирос. Не нашел. Кинулся в коридор и попросил сестру где угодно достать курево, любое. Сестра побежала куда-то по пустому коридору. Наверно, она уже все знала. В больнице все узнается удивительно быстро!
Горохов сел к столу. От отчаяния он готов был колотить кулаками по голове. Он сидел, закрыв глаза ладонями, и, как манны небесной, ждал папирос.
Думал ли он сейчас о собственной своей ответственности? Нет, не думал, хотя опять-таки одним мозгом, совершенно отключенно от чувств, понимал, что и от ответственности ему не уйти. Но в этом ли дело? Дело совсем в другом — в том, что вдруг он ощутил, что сам может сломаться, не выдержать ни этого чувства горя, ни вины, ни необратимости происшедшего. И это было тем более странно, что ведь и у него, как и у других хирургов, уже были позади смерти. Без этого не обходится: хирург — не бог!
В яростном смятении, которое не находило себе выхода, Горохов с силой ударил кулаком по настольному стеклу.
Вошла сестра, молча положила перед ним несколько папирос и коробку спичек. Он коротко кивнул. Ему трудно было поднять на кого-нибудь глаза. Сестра бесшумно притворила за собою дверь.
Горохов закурил, жадно затянулся и тут же бросил папиросу в пепельницу, таким горьким показался ему табак.
Э, в наказании ли дело?! Он даже думать об этом не хотел! Он знал лишь одно — погибла молодая женщина. И лихорадочно перебирал в памяти жест за жестом весь ход операции, по часам вспоминал дни после операции и не мог найти просчета.
Временами ему казалось, что было бы легче, если б Чижова умерла сразу, на операционном столе, или хоть в первый день. Но ведь жила же она целую неделю! Не он один, все считали, что это победа. И вот…
Он вышел из кабинета, немного постоял у раскрытой двери и медленно побрел к лифту.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Когда дежурная сестра, крича на весь огромный холл санатория-дворца, разговаривала с Крупиной, Сергей Сергеевич стоял в вестибюле. Сестра была новенькая, никого не знала в лицо и, рассеянно скользнув взглядом по седому почтенному человеку, не решилась попросить его сходить в тридцать первую палату за каким-то профессором Кулагиным.
Но он слышал весь разговор. Он все понял. И, поняв, медленно вышел из вестибюля на овальную балюстраду и по широким ступеням спустился в парк.
Он спустился в парк, свернул за жилой корпус, ускорил шаги, почти бегом покинул территорию санатория. И почему-то то и дело поглядывал на часы.
Нет, он пока еще никуда не спешил. Сначала надо было решить: что же все-таки предпринять? И стоит ли вообще спешить?
Освещенный теплым солнцем, маленький банан покачивал листьями, похожими на уши слона. Канны пламенели, их было неправдоподобно много, они подавляли собою зелень. Только что, возвращаясь с прогулки, Сергей Сергеевич любовался ими — он любил южную растительность, жирную, сытую. А теперь смотрел на это буйство цветения со странной завистью, как на нечто, уже не принадлежащее ему. И еще нарастало в нем чувство праведного гнева: ну, неужели нельзя, в самом деле, хоть месяц в году пожить на земле спокойно?! Нет! Его, усталого, немолодого человека, вправе в любое время вырвать из отдыха, из сна, из собственных раздумий и, как пожарного, гнать на пожар, на пожар, приключившийся никак не по его вине.
Но ведь он тоже человек! Он устал. Он устал, черт возьми! И он, как все, хочет жить подольше.