Впрочем, одно обстоятельство приятно поразило Тамару Савельевну. Она привыкла, что в квартирах холостяков царит хаос и запустение, а здесь было очень чисто, был порядок, и порядок, как видно, привычный. Прозрачно-чистые плафоны стандартной люстры, книги на полках без пыльной пленки, можно взять, не рискуя запачкать руки.
Над диваном кнопками была приколота к стене фотография Хемингуэя с озорной улыбкой. Вот фотографии такой она еще нигде не видела!
— Это единственное, чем я могу гордиться, — сказал Горохов, проследив ее взгляд. — Подлинная фотография. Как вы догадываетесь, лично я с Хемингуэем не знаком. Я не знаком даже с журналистом Боровиком. Но мой товарищ с Боровиком знаком и, зная мою к старику страсть, раздобыл мне этот портрет ко дню, так сказать, рождения.
Пока Тамара рассматривала комнату, Федор рассматривал свою гостью, но она заметила это только сейчас, когда он сказал о фотографии.
Ей приходилось и раньше заходить к нему, но тогда он жил в огромной коммунальной квартире, в комнатке маленькой и длинной, как пенал, где было полутемно — окно выходило в старый двор-колодец — и удивительно шумно от множества весьма активно живущих соседей. И хотя там были старинные высокие потолки, а здесь низкие, эта квартира Горохова была полна воздуха, тишины и чистоты, а звуки музыки, доносившиеся сверху, — там танцевали, как и над Богомазовым, — воспринимались, как что-то отдаленное, ничем не связанное с жизнью в этой квартире.
— Где вы успели загореть? — спросил Горохов. — Словно с юга приехали…
— Я не загорела, у меня просто смуглая кожа, — сказала Тамара Савельевна, медленно проходя к стеллажам, закрывавшим всю стену.
Она чувствовала себя хорошо, свободно, и движения ее были свободны и легки.
Художественной литературы Горохов не покупал, а медицинскую, специальную, способен был даже украсть и, где бы ни раздобыл, тащил к себе, как муравей.
Тамара Савельевна, как ей казалось, незаметно провела пальцем по корешку медицинской энциклопедии. Энциклопедию редко берут в руки, разве что для кроссвордов. Украдкой взглянув на свой палец, она убедилась — ни пылинки!
— Говорят, на военных кораблях большое начальство так чистоту проверяет, — услышала она за спиной насмешливый голос Федора Григорьевича и тут же ощутила на плечах его руки. — А ну-ка! — Он чуть отстранил ее, присел на корточки, открыл дверцу внизу стеллажа.
Там оказался маленький бар-буфетик. Горохов достал тарелки, два сиреневатых бокала на высоченных ножках.
— Я пить не буду, Федор Григорьевич, — сказала Тамара, хотя, честно говоря, не имела бы ничего против бокала вина.
— Вот еще! — фыркнул Горохов совершенно тем же тоном, каким разговаривал с ней в клинике. — Видел я, товарищ партсекретарь, как на октябрьскую вы и водочки хлебнули.
— Да ведь немножко, Федор Григорьевич, — смеясь, сказала Тамара. — Одну рюмочку…
Вечерело. Прохлада вползала в комнату через настежь раскрытое окно. Тамара Савельевна смотрела, как Горохов расстилал на столе какую-то полосатую скатерку, ставил тарелочки, бокалы, потом открыл бутылку. Делал он все ловко, умело, и ей нравилось, что это ради нее он хлопочет по хозяйству, и лицо у него при этом сосредоточенное, словно бог весть чем занят.
Тетрадь со статьей лежала на непокрытой части стола. Время от времени Горохов на нее поглядывал, и это, пожалуй, было слегка неприятно. Хотелось, чтобы он хоть на время забыл про эту статью, а потом она бы сама ему напоминала: мол, не пора ли нам поработать?
— А чего вы не разобрали? — спросил Федор, покончив со столом, и взял тетрадку. — Ну-ка, взглянем!
— Своеобразное гостеприимство! — с отчаянной решимостью сказала Тамара, почти ненавидя уже эту несчастную тетрадку. Неужели он не мог повременить и хоть полчаса быть хозяином стола, говорить с нею о пустяках, о том, например, что у нее смуглая кожа или красивые туфли с квадратным носиком…
Горохов отложил тетрадь. Выражение лица его действительно изменилось, ушла деловитость, которой сейчас ей так не хотелось.
— Как всегда, вы правы, — сказал он и в упор посмотрел на свою гостью. — Что ж, прошу к столу! И давайте выпьем. Если не за статью, то хотя бы за ваши новые туфли.
Заметил! Но почему-то, против ожидания, Тамару это не обрадовало, — наоборот, показалось, что своим пристальным и холодным взглядом он отлично видит все — и на ней, и в ней, — но ничто его не касается, и это не более, чем острая наблюдательность.
Легкость и праздничность уступили место совсем иному ощущению. Показалось, что в комнате стало душно. Но, может, это просто потому, что туча, целый день висевшая на горизонте, теперь дрогнула и пошла на город, вкрадчиво, почти без ветра, и где-то далеко, словно на другой планете, тяжело вздохнул гром.