Словом, все эти невеселые стороны работы врача поликлиники Борису Васильевичу были хорошо известны. И все-таки почему Скворцов решается на такую крайнюю меру? Хоть на полставки! О бесплатной работе — это он, конечно, для вящей убедительности сказал, для красного словца.
— Семья большая? — спросил Борис Васильевич, мельком оглядывая собеседника.
Одет хорошо. Иные участковые врачи, особенно мужчины, в таких костюмах ходят, что вся вопиющая стесненность их бюджета — наружу. Таких о семье и спрашивать не приходится. А этот…
— Жена — филолог, аспирант, дочка есть. Но она больше живет у бабушки. Да вы не беспокойтесь, профессор! — воскликнул повеселевший Скворцов. — Проживем! Родители подкинут.
— Скажите мне откровенно и честно, — заговорил Борис Васильевич. — Что вам нужно? Должность или ученое звание?
— Только работа! Годы бегут. Тяну лямку, тону в мелочах, которым конца-края не вижу. Этому ли вы нас учили? Ну, возьмите меня хоть бесплатно! — повторил он.
— Слушайте, но, в конце концов, я же вас не сердца пересаживать учил, верно? Я учил вас быть врачами. Атеромами и переломами тоже надо кому-то заниматься.
Сообщение о родителях, которые «подкинут», несколько насторожило профессора: парень из папенькиных богатых сынков вряд ли вообще пошел бы в поликлинику.
— А вы, значит, занимались этим вопросом, профессор? — с интересом глядя на Архипова, спросил Скворцов. — Насчет десяти копеек, так сказать, с головы. Это же действительно анекдотически звучит!
— Многое еще звучит анекдотически, — устало сказал Архипов, — а что делать? Принято говорить, что врачей, дескать, тьма-тьмущая, а даже у нас в среднем на десять тысяч населения двадцать шесть врачей, а в каком-нибудь Пакистане и одного не будет.
— Именно поэтому, может быть, не мешало бы и платить им побольше и условия создать получше? — осторожно заметил Скворцов.
— Конечно, не мешало бы, да, наверное, непросто это. Я, когда подсчитал, сам в ужас пришел — такая нелепица получается! Вот дочь моя экономистом будет, объяснит когда-нибудь, только долго ждать, — выдохнул Борис Васильевич и вдруг заулыбался. Очень приятно было лишний раз вспомнить, что Леночка уже в институте, уже, как говорится, на рельсах, хотя смешно всерьез надеяться, что она ему когда-то сможет объяснить непонятное. А ведь должна бы смочь!
Впрочем, что же все-таки за душой у этого Скворцова, кроме обеспеченных папы и мамы? Может, лучше было ту диафрагмальную грыжу и не вспоминать?
Архипов посмотрел на часы.
— Профессор, вы не на диспут? — спросил Скворцов. — Я видел объявление. Разрешите и мне пойти?
Это Архипову понравилось.
— Идите, — сказал он. — Там вход свободный. А о деле мы с вами еще поговорим.
Диспут о врачебной этике и тайне был назначен на семь часов вечера в третьей аудитории. Приглашались все желающие. Собирался быть и профессор Кулагин, с которым Архипов, по чести сказать, встречаться не особенно любил. Неверно было бы считать, что между ними пробежала черная кошка, — никто не пробегал. И даже каких-либо крупных схваток по конкретным поводам не случалось. И фронтовое прошлое было у обоих, хотя, конечно, очень разное, и в годы войны они не встречались. Но какая-то устоявшаяся антипатия была, оба чувствовали это и относились друг к другу, во всяком случае, настороженно.
Борис Васильевич не принадлежал к числу людей, способных на полную откровенность даже с самим собой, не верил, что такие люди вообще существуют. Кто знает, может, в первую же встречу Кулагин не понравился ему какой-то своей врожденной барственностью, уверенностью движений и речи. Архипову — рабочему сыну — и язык и манеры пришлось вырабатывать и отшлифовывать, а Кулагину все от папы с мамой досталось. Так не социальная ли это зависть к существу другого детства, другого происхождения, другой породы? Ох, неистребимое это чувство!
Но с другой стороны, разве не был Борис Васильевич по-настоящему близок с академиком Сабанеевым, уж таким дворянином, что хоть в князья, хоть в графья, как любил шутить Архипов. Да Сабанеев, кажется, и был в родстве с какими-то там графами. А ведь дружили они тесно. Сабанеев был много старше Архипова, и Борис Васильевич нередко с тяжелой тревогой подумывал, что трудно ему будет перенести уход друга к праотцам, если тот соберется к ним раньше его самого.