Федор Григорьевич решил завтра же показать снимок Сергею Сергеевичу, — не шуточное дело! А что, если это может повториться? И как теперь быть — обнародовать эту историю для всех желающих? Э, нет, не пойдет это дело, хоть вы здесь что хотите про этику болтайте!
— Врачебной тайны нет, — вещал Чикарьков. — Существующая система выдачи листов временной нетрудоспособности, когда на бюллетене ясно и четко пишется диагноз, сама по себе исключает эту проблему.
Сзади Горохова кто-то хихикнул и прошептал:
— Все гениальное просто. Пошли жрать мороженое.
— …в советском праве врачебной тайны, как юридической категории, не существует, так как интересы государства и интересы коллектива стоят выше интересов отдельной личности. Закон не признает врачебной тайны, он признает только служебную, — закончил Чикарьков и с видимым удовлетворением освободил трибуну.
«Наработал ты не на птичку, на целого орла, но шефа этим не возьмешь», — злорадно подумал Горохов, когда, проходя мимо, аспирант подмигнул кому-то за его спиной, кажется тому, кто собирался идти жрать мороженое.
— Ну что ж, я вполне согласен с некоторыми аспектами выступления товарища Чикарькова, — улыбаясь аудитории, сказал Кулагин. — Сама постановка вопроса о врачебной тайне у нас в стране весьма сложна, так как врачебная тайна — понятие, более применимое к частнопрактикующим врачам, которых у нас почти нет, а редкие в этой области кустари-одиночки, если позволительно так выразиться, тоже находятся под контролем государства. У нас в стране давно сорвана пелена таинственности со всего, что касается врачевания…
«Ну нет, далеко не со всего, — мысленно возразил Горохов, думая о старом снимке Тарасова. — Интересно, захотите ли вы обнародовать, что год назад не заметили затемнения в области левой почки. Это же окончательно подорвет в больном веру в медицину, а значит, и добьет его. В прошлом году затемнения не увидели, а сейчас я нашел его, главным образом потому, что искал, потому, что теперь уже и без снимка знаю, что у Тарасова опухоль».
— С врача вообще всякие моральные обязательства сняты, — раздался чей-то раздраженный женский голос.
— Отнюдь нет, — проговорил Кулагин. — Остаются и всегда будут существовать интимные стороны жизни.
— О какой врачебной тайне можно говорить, когда все мы знаем, что не только районные врачи, а и общественные организации вмешиваются в семейные дела? — с горечью проговорил незнакомый Горохову юноша, сидевший рядом с ним.
Он так неожиданно и громко заговорил, что Федор Григорьевич даже вздрогнул.
— Мало, что ли, напечатано статей, где прямо-таки смакуются письма какой-нибудь шибко порядочной супруги, которая просит партком всего-навсего уладить ее постельные дела. А то еще домком из бездельников-склеротиков возьмется в чужих делах ковыряться, бог весть в какие подробности влезают, слюни пускают…
Юноша говорил без тени улыбки или иронии. Наоборот, глубокая боль ощущалась и в голосе его, и в выражении лица.
Горохов подумал, что, несмотря на молодость, наверно, и ему досталось уже от чьей-то хамской бесцеремонности, прикрытой щитом заботы об общественном благополучии.
Кулагин неторопливо и негромко постучал по стоявшему перед ним графину с водой. Постучал деликатно, вроде бы в задумчивости, так что нельзя было понять, то ли это машинально поиграла с карандашом рука, то ли все-таки Сергей Сергеевич решил презреть демократию и напомнить молодому человеку, что негоже браниться на такой аудитории. И действительно, он сказал мягко так, проникновенно:
— Не надо попрекать словом «склеротик». Склероз все-таки не провинность, а заболевание. Было бы просто счастьем, если бы только склерозом мы могли объяснить все недостаточно тактичные поступки, свидетелями которых часто являемся. Но ведь не одни мои сверстники их совершают. — Сказав о сверстниках, он опять чуть улыбнулся, и Горохов, в который уже раз, подумал, как молодо с этой сединой и статностью выглядит его шеф! Архипов — он хороший мужик, по деловым и душевным качествам выше Кулагина неизмеримо, но рядом с ним, как крестьянская лошадка рядом с рысаком. — Я, как, вероятно, и все мы, надеюсь, что довольно скоро люди расселятся по отдельным квартирам, и мирить соседей активистам из жэков не придется, — продолжал Кулагин. — Хотелось бы только пожелать, чтоб и за закрытыми дверями отдельных квартир меньше было жестокости и грубости короче — меньше оскорблений нравственности, которые не только грязнят, но и укорачивают жизнь человеческую. Впрочем, мы несколько отвлеклись от основного вопроса, друзья мои, — напомнил Кулагин. — А вопрос — важный для каждого врача и больного, и говорить на эти темы нужно именно потому, что в формулу дважды два четыре, пригодную, казалось бы, для всех случаев жизни, они, эти темы, не укладываются. Вот позволю себе вспомнить такой случай. Однажды мне пришлось участвовать в большом консилиуме. Когда закончился осмотр и пора было начать обсуждение, муж больной не пожелал покинуть комнаты. Я попросил его оставить нас, врачей, одних. Он возмутился: «Разве вы собираетесь скрывать от меня правду? Какие могут быть тайны от мужа?» И тому подобное. Он даже пытался повысить голос. Не сказал, но — уверен — подумал, что оплачивает консилиум, а посему мы, врачи, обязаны подчиниться его желаниям. Мне пришлось ему сказать, что, если он не уйдет, мы покинем квартиру. Почему я был вынужден это сделать? Да потому, что в ходе осмотра его жены стало ясно, что будут споры о диагнозе.