— Ну и что? — крикнули сверху.
— А то, что споры эти неизбежно вызовут сомнение в точности диагноза, а сомнение чревато последствиями. Начнутся колебания в правильности лечения, муж будет считать жену то более серьезно, то менее серьезно больной, в зависимости от самых разнообразных причин, включая, между прочим, и его личное к ней отношение. А был и такой случай. Звонит мне директор завода и спрашивает, что, мол, нашли у такого-то? Я отвечаю: рак, и дела его плохи.
— Почему? — опять завопили сверху. — Почему вы так сказали?
«Студенты развлекаются», — сердито подумал Горохов. Настроение у него испортилось, муть какая-то поднялась с самого дна души. Он жалел теперь, что пришел, досадовал, что сдуру сел впереди, — неудобно встать и уйти. А слушать было либо неинтересно, либо тяжело. Но, скорее всего, все это было ему просто ни к чему, как говорят нынче студенты, — «до лампочки». Он был взвинчен возможностью встречи с Тамарой, — ведь Кулагин сказал, что она непременно будет. Он возвращался мыслями к недавнему вечеру. Ох, чего бы только он не дал, чтоб его, этого вечера, вовсе не было и при встречах они бы по-прежнему весело и легко болтали о чем попало. С ней обо всем можно говорить: и о пустяках, и о серьезном, и о совсем главном — о медицине. Конечно, сердце она не пересадит и в антимиры пробиваться не станет, но зато трудолюбия ей не занимать. И она многого добьется, потому что умеет работать, умеет поладить с больным, вызвать его доверие…
— А почему вы сказали директору, что у больного рак? — завопили сверху.
Кулагин спокойно поднял свою красивую голову, оглядывая верхние скамьи. Шум стих.
— Я сказал это для того, чтобы директор понял всю меру своей человеческой ответственности, чтобы, упаси боже, не придирался к человеку, не перегружал его и, наконец, если хотите, чтобы готовил ему замену. Я понимаю, это звучит жестоко, но жизнь есть жизнь! Речь шла об ответственной длительной командировке за рубеж.
После Кулагина говорил Борис Васильевич Архипов. Горохов подумал, что, как ни странно, у Бориса Васильевича есть что-то общее с Тамарой Крупиной: оба они немножко из прошлого века, немножко старомодные (он вспомнил кружевные брыжи на ее платье, стянутые в тяжелый узел волосы), хорошие, теплые люди, с ними уютно и легко. А в Архипове, несмотря на его репутацию человека резкого, прямого до неудобства для окружающих, есть какая-то застенчивость, словно он и сам знает свои недостатки, стесняется их, но ничего не может поделать.
Вот он стоит на трибуне, довольно нескладный в этом лоснящемся от утюга костюме, и кажется, что чувствует себя неловко, стесненно. Но вся эта застенчивость пропадает, едва он начинает говорить или подходит к операционному столу. Горохов всегда считал себя именно его, архиповским, учеником, хирургом архиповской школы, но на работу попал в кулагинскую клинику и поначалу очень это переживал.
— Я остановлюсь еще на одном вопросе, — сказал Архипов, и действительно, вся скованность мигом исчезла. — Бывают случаи, когда толстокожий или просто не шибко умный врач, пожав плечами, заявляет больному — вас, мол, не так лечили. Так вот, по моему мнению, такой поступок врача надо расценивать или как недомыслие, или, во всяком случае, как серьезное нарушение этики. Свои сомнения в правильности проведенного лечения высказывай только врачу, но никак не больному. Помни, что если ты посеял в больном сомнение в силе медицины, в знаниях врача, — ты совершил грех непростительный, потому что у больного от этого сил чрезвычайно убудет. И еще такая вещь. Хочу пояснить персонально товарищу Чикарькову… — Архипов пошарил взглядом по скамьям и довольно быстро обнаружил аспиранта. Цепкая зоркость его взгляда всем была известна, но не всегда нравилась. Шпаргалки, книги, не к месту положенные тетради он вылавливал необычайно точно. — Вот вы, товарищ Чикарьков, говорите, что врачебной тайны нет. Но есть же заболевания, о которых прямо не пишут и не говорят и, по-моему, все-таки правильно делают. Я имею в виду злокачественные образования, некоторые психические заболевания, венерические, да и целый ряд…