Помнится, это было первое упоминание о Соне в его дневнике. И о том, что на фронте не до любви, Борис Васильевич (сколько же ему тогда было? Двадцать четыре? Нет, больше. Двадцать шесть!) писал вполне уверенно и серьезно.
Через несколько месяцев он бы этого уже не сделал.
А вот чувство внутреннего протеста и досады, что где-то кто-то будет долечивать его оперированных, стремление все до конца сделать самостоятельно, — это он еще тогда в себе заметил. И это осталось — все сам! Наверно, будь он конструктором, он пытался бы весь самолет, от пропеллера до хвостового оперения, собрать сам, один, хоть это и невозможно.
Да и в современной хирургии такое становится все менее возможным. Скоро, наверно, хирург подойдет к столу, увидит строго ограниченный белой стерильностью кусок человеческого тела, разрежет, сделает, зашьет. Или, может, зашьют даже другие? Несколько утрировано, конечно, но к тому идет. А Архипову хочется иного: встретить человека, изучить, прооперировать, выходить и выпустить здоровым. Не зря же Соня говорит: «Земским врачом бы тебе быть». А разве плохо?
«10 августа
Из полка привезла раненых санинструктор Федосеева. Я уже слышал о ней. Хрупкая девчонка. Как она вытащила этого стокилограммового Курочкина? У нее талия, как у него шея, сантиметров, наверно, сорок. Училась в балетной школе. На фронт пошла добровольцем.
11 августа
У Лучинина из грудной клетки удалил лучик от ордена Красной Звезды. Он попросил припаять и прикрепить к рубашке. Отдал нашим мастерам-умельцам из роты выздоравливающих, пусть хоть расшибутся, да сделают.
14 августа
Жаль Бабенского. Чего я сто́ю? На ноге у него появились бронзовые полосы и пятна. Надавливаю — не бледнеют. Из ран приторно-сладковатый запах. Газовая гангрена! Почему так молниеносно? Ампутирую. Не решаюсь отправить в тыл. Ночью погиб, не приходя в сознание. В вещевом мешке — справочник для поступления в вуз. Поздно я, сукин сын, поймал у него газовую. Не пригодный я хирург к войне.
17 августа
Набиров придумал портативные двухъярусные станки-вагонки для носилок. Беда с носилками. Крадут их у нас
Сержант Данилачин. Ранена бедренная артерия. Сшил сосуды. Появился пульс. Эвакуировал. Послал с ним письмо с просьбой сообщить, как у него будут дела. Ужасно все-таки ничего не знать о своих оперированных.
У Цветкова ранена трахея и гортань. Кормим через нос.
22 августа
Мои ребята помаленьку овладевают оперативной техникой, но запретил им под страхом смерти без меня ампутировать. За два месяца они сделали столько операций, сколько в мирных условиях не сделают и за три года. Больше всех радует Квятковский. Неустанный и с искрой в голове.
25 августа
Жарко. Оперируем под открытым небом. Под кроной огромного дуба. Ему лет сто.
Когда разбомбило палатку, помог Соне Черевичной перенести ее чемодан. Он оказался таким тяжелым, что я его уронил, он раскрылся — одни книги. Соня сконфузилась и покраснела. Бывает же кожа такого необычного цвета. С персиком сравнивать — старо, а с чем еще?»
Больше в дневнике записей о Соне Черевичной не было. Не было и мудрых высказываний на тему о том, что на фронте для любви места нет. Оказалось, что ей, голубушке, как и подвигу, всюду место.
А уж обстановочка была не из подходящих! Перелистывая грязные, подчас со следами земли, мятые странички, Борис Васильевич всякий раз думал: хватило бы у него сейчас сил перенести все это? По второму разу. Хотелось думать, что хватило бы. Думать иначе — значило бы признать старость, а на это Архипов, наверно, и в восемьдесят не согласится.
Обстановочка была…
«2 сентября
Танкист Каталадзе. Ожог туловища и ног. Все время кричит, бредит, уколы не помогают. Млынарчиков ранен трое суток назад. Ранение селезенки и кишечника. Оперировал. Живет…
Кое-чему мы уже научились. Уже не стремимся удалять каждый осколок или пулю. Приехал армейский хирург Бочаров, пробыл сутки. Крепко помог. Хвалил. Записал биографические сведения, мои и моих молодцов.
5 сентября
Почти весь день не работали. Переезжали восемь раз с места на место. Эвакуировали всех черепников и раненых в позвоночник на городских автобусах.