И не потому он сдержался тогда, что остерегался себе напортить, благосклонность шефа утратить (впрочем, тогда еще учителей шефами не называли), а лишь потому, что шеф-то был уже немощен и плох, ему по пустякам валидол то и дело требовался.
От хорошей жизни Горохов не пошел бы советоваться с чужим, как говорится, профессором, совершать бестактность. Значит, Кулагин ставит ему рогатки. Но… Сердце! Кто сейчас может поручиться, что Горохов окажется прав?..
Легкий ветерок из окна осторожно пошевеливал листы открытой фронтовой тетради, затертые, почти залохматившиеся на уголках — Борис Васильевич все-таки много раз перечитывал эти наспех сделанные записи. Особенно на фронте. После войны несколько лет как-то не хотелось ни о чем военном вспоминать, ни к чему военному прикасаться, но с годами снова потянуло к фронтовым записям. Было в них что-то, что казалось важным ему, старому врачу, профессору, и сейчас. И не для каких-нибудь выступлений или бесед с молодежью, а, скорее, для самого себя, потому что многое приобретаем мы с возрастом, но что-то и теряем, и не плохо подчас соприкоснуться со своей молодостью, с военной молодостью, которая формировала в нем врача.
Борис Васильевич открыл наугад тетрадку с записями сорок четвертого года. Это тоже было интересное время. Уже переломилась война, уже фанерные стрелки с обозначениями всякого рода хозяйств, в том числе и его, уже майора Архипова, хозяйства, показывали на запад, твердо — на запад. Уже майор Архипов казался себе многоопытным врачом и действительно многое к тому времени умел.
Он остановился на какой-то странице, перечитал:
«Неужели и я когда-то был таким щенком, как этот Дмитриев? Что с него требовать? Заурядврач! На фронте четыре месяца. Не загляни я в машину, так бы и эвакуировал Озирского в тыл.
У Озирского пустяковое ранение шеи, а ожог занимает почти всю спину. Вчера ночью его из шока с трудом удалось вывести. Пока я отдыхал, Дмитриев решил, что прогноз улучшился, угроза миновала, и отправил его во фронтовой госпиталь. Не понимал, что ли, что ни в коем случае нельзя прекращать схватку с шоком, потому что у Озирского, вероятнее всего, наступит ожоговая токсемия — отравление крови. Или не подозревал, что бывает в подобном случае и первый вал, и девятый…
Неужели каждое молодое поколение, нафаршированное книжной премудростью, снова и снова будет повторять ошибки старых поколений?.. И могу ли я осуждать Дмитриева, не задумываясь о собственной судьбе?..»
Борис Васильевич придержал страницу.
Нет, не все, конечно, старые ошибки повторяет молодежь. И доказательство тому — твердое желание Горохова вопреки всему оперировать Чижову. Какой-то опыт хирургией накоплен и, более того, стал уже всеобщим, как говорят, достоянием. Разве пришло бы в голову Архипову в дни его молодости без крайних обстоятельств добиваться такой операции, какой добивается его же, архиповский, ученик из кулагинской клиники?
Впрочем, кое-что в бесконечно сложной науке — медицине — остается почти неизменным и тянется, и мешает. И диспутами этого не перешибешь. Врачебная этика!.. Казалось бы, не может быть никакой этики, кроме общечеловеческой, ан есть! Есть и в чем-то даже мешает! В том хотя бы, что, если честно сказать, Архипов с удовольствием бы пошел и посмотрел эту Чижову, а тогда уже и дал бы Горохову совет. Наверняка нашлось бы, что посоветовать, все-таки многое он переделал, перевидал. А неудобно. Перед Кулагиным неудобно! Ну, а если б твой, архиповский, ассистент к Кулагину обращался, — тебе бы как было?
«Плохо бы было», — откровенно ответил себе Борис Васильевич. Ну, а что в результате? В результате два профессора на полюсах, а в середине Чижова и Горохов.
Утомленный размышлениями, Борис Васильевич машинально листал толстую тетрадь с записями 1944 года. Вот декабрь, здесь есть про Нину Варламову, наспех, за два месяца испеченную медсестричку военного времени. Борис Васильевич ее хорошо помнит.
«…Стук в дверь. Кто-то долго переминается, входит наконец Нина Варламова. Опять принесла рапорт об отправлении на передовую. Пишет так: «Хочу бить фрицев по примеру своего брата. У меня голова кружится при виде крови. Я не могу изо дня в день слушать стоны раненых».
Это уже третий или четвертый рапорт за последние полгода. Слова меняются, а смысл тот же. Я каждый раз с ней беседую, она ворчит и идет дежурить.
Она говорит:
«Я не могу спокойно смотреть раненым в лица. Даже во сне их вижу. Знаю, что не многие из них выживут. Они все такие молодые, жалкие. Пишу письма их родным, а сама плачу.