Третьему часы на коридорной стене отстукивают последние минуты, отделяющие его от решения — будет операция или удастся обойтись без нее. Не дурного исхода операции он боится — редко найдешь пожилого человека, который не был бы знаком с хирургом. Он боится боли, и потому на его лице уже застыло сосредоточенное выражение, а в глазах — страдание.
Ждет обхода и тот, у кого операция уже позади. Его привезли на каталке, он проснулся, а боль не отступает, и он сносит ее молча, потому что от стона ему будет еще тяжелей и больнее. Он просто не может еще кричать или стонать, но ждет обхода.
Когда его везли на операцию, он заметил время и, очнувшись от наркоза в послеоперационной, заставил себя снова взглянуть на часы — сколько же времени продолжалась операция? Ему кажется, что все произошло слишком быстро. Значит, разрезали, увидели, что делать нечего, и снова зашили. О чем же скажут ему теперь лица врачей и скажут ли хоть о чем-то?
Однажды этот больной рассказал ассистенту профессора, молодому врачу Горохову, о своих подозрениях. Горохов сказал ему коротко: «Пожалейте свои нервы». Ох уж этот Горохов! Он скорее похож на какого-то пижона-физика из модного романа. Нынче физики в романах все такие молодые, спортивные, модно одетые, на курортах носят шорты, а зимой не надевают теплого белья…
Однажды этот больной здорово схватился с ассистентом Гороховым и от спора с ним так устал, что впервые заснул без снотворного. А потом ему стало немного лучше, но каждого обхода он все равно ждал с тревогой.
Но, быть может, с особым нетерпением поглядывала на часы Ольга Чижова. Она столько слышала о Кулагине от сестры, она так устала болеть и надеяться!.. Неужели и здесь ничего не выйдет?
Ночью она спала плохо. Украдкой, чтоб не видела няня или сестра, плакала, зная, что сердечным больным волнения и слезы опасны. «А что нам, собственно, не опасно? — спрашивала она себя. — Нам и сама-то жизнь противопоказана».
Всю ночь ее беспокоили чьи-то стоны, чье-то бессвязное бормотанье, чей-то громкий храп; несколько раз заходила полусонная сестра, торопливо включала свет, оглядывала койки. Ольга закрывала глаза. Сестра уходила.
Лишь под утро ей удалось немного забыться, но тут привезли сухую, маленькую женщину с переломом ноги. Новенькая никак не могла найти удобную позу, ей, вероятно, было больно, украдкой она покуривала, и от дыма у Ольги, кажется, усилились боли. Теперь она уже вовсе не могла уснуть.
Вообще-то она уже привыкла к теснящей боли в груди. Иногда по ночам становилось невмоготу, но она аккуратно, осторожно находила положение, при котором сердце почти успокаивалось и можно было подремать. Но со временем, с годами, усталость накапливалась, незаметно появилась раздражительность, угнетали мелочи и пустяки вроде скрипа половиц, громкого разговора соседей, запаха жареного лука из кухни.
Сестра! Последнее ее прибежище — сестра! Но даже ее заботы иной раз казались утомительными, а тревога в глазах, тревога, которую та тщательно старалась скрыть, пугала и преследовала. Надежда сменялась отчаянием. Ольга разучилась смеяться.
В конце концов она поняла, что превратилась в хроника. И не только сама поняла, а случайно услышала, как это слово шепотом сказал сестре врач: дверь оставалась неплотно прикрытой. Какое это страшное слово — «хроник»!
Сегодняшний разговор с Тамарой Крупиной в саду и растревожил, и чем-то все-таки обнадежил Ольгу. И не столько тем, что Тамара сказала, будто она, Ольга, почти не изменилась, сколько видом самой Тамары — такой молодой, сильной, цветущей… А ведь они ровесницы! Не может же быть, чтобы была такая разница! Может, напрасно Ольга думает о себе как о человеке, давно простившемся с молодостью? Или это страдание так ее состарило? Тамара очень внимательно, но спокойно слушала ее и говорила тоже спокойно. А ведь если бы она знала что-то плохое, это не могло бы хоть в глазах не проскользнуть.
Она только насторожилась, кажется, когда речь зашла о Горохове. Но что поделать, если ей, Ольге, этот доктор не нравится? То ли молодость его как-то настораживает, то ли он излишне резковат? Впрочем, когда он говорит, доказывает что-то, хочется ему верить, а вот отойдет — начинаешь думать, и слова его постепенно утрачивают убедительность.
Времени на раздумье у Ольги было слишком много, и теперь ей казалось странным, что до болезни она безоглядно, во всем стояла именно за молодежь. А теперь ей было страшно, хотелось спрятаться за чужой опыт. Только в опыт она сейчас верила, только в нем искала опоры, а опыт, что ни говори, неотделим от возраста.