Ведь если бы не инструкции, он мог бы просто, не торопясь, играючи, вынуть оружие из невидимой кобуры под мышкой и пристрелить арестанта, — люди с такими лицами на всё способны.
«Значит, говорите, милостыню собираете. Чего ж так?»
Я пожал плечами.
«Поэтому и решили вернуться на родину».
«Не то, чтобы вернуться».
Он перебил меня: «А вам не кажется, что вы… — и снова побарабанил пальцами, — своим поведением родину, народ, всю нашу нацию позорите?»
Чем это я позорю, спросил я.
«А вот этим самым. Сидите у всех на виду и канючите. И небось в каких-нибудь лохмотьях».
Этот вопрос или, лучше сказать, постановка вопроса заинтересовала меня, я возразил, причём тут родина, о какой родине он говорит.
«Родина у нас, между прочим, одна!»
Я согласился, что одна.
«Так вот, у нас есть другие сведения».
Другие, какие же?
«У нас есть сведения, что всё это — маскировка».
Что он имеет в виду?
«То, что ты сидишь на паперти и поёшь Лазаря. (Тут следователь, как и полагалось, перешёл на „ты“). А на самом деле занимаешься подрывной работой. Листовки печатаешь, организовал подпольную типографию».
Не листовки, а журнал. И почему же подпольный?
Человек поднялся, вышел из-за стола и воздвигся над сидящим. Потому что и я, тот, кто сидел перед лампой и отражением в чёрном стекле, был не я, а персонаж инструкций.
«Ты дурочку-то из себя не строй, — проговорил он. — А если не понимаешь, о чём речь, то я тебе объясню…»
Он добавил:
«Чем вы там развлекаетесь, мы прекрасно знаем».
Мне хотелось возразить: знаете, да не всё. Например, что существует инстинкт нищенства, тайный голос, который зовёт.
Мне хотелось сказать, что нет, не призрак — город с башнями и церквами, с широкими чистыми улицами; а вот то, что я нахожусь здесь, — поистине наваждение, морок, зажмуришься, потом откроешь глаза, и ничего нет. Я сидел перед лампой, а он расхаживал в тени, взад-вперёд.
«Заруби себе на носу: мы всех вас знаем. Каждое слово, каждый шаг, что вы замышляете, куда ездите, откуда деньги берёте, всё знаем… А вот ты мне лучше скажи. — Он остановился. — Просто так, не для протокола… Человек, который бросил свою старую, больную мать и укатил за тридевять земель, как его можно оценивать? А что можно сказать о людях, который оставили родину?»
«Да ладно, — он махнул рукой, — я знаю, что ты хочешь сказать. Свобода выше родины — да? Слышали мы эти песни… А чего стоит так называемая свобода без родины? Или, может, ты начнёшь рассказывать, что у тебя не было другого выхода, дескать, пришлось выбирать: или на Запад, или… — и он ткнул большим пальцем через плечо. — А откуда ты знаешь, что тебя собирались арестовать, тебе что, так прямо и объявили?.. Может, поговорили бы, вправили мозги и отпустили?»
Вошёл капитан.
«Верни ему барахло. Он мне не нужен. И отвези его… — крикнул он в дверь, — чтобы его духу здесь больше не было!»
«Ясно? — спросил, когда мы снова остались одни, человек за столом. — Ещё раз приедешь, пеняй на себя».
«Так прямо и сказал: пеняй на себя?»
«Так и сказал».
«Я что-то не пойму. Ты в самом деле там был или…?»
«Я сам не знаю, Маша».
Пора вставать, итти на работу. Я лежал, закрыв глаза, чтобы не видеть комнату. Рассвет не пробуждает во мне бодрых чувств, и это утро, конечно, не было исключением.
Она уже поднялась, что-то делала, ходила по комнате. Занятая своими мыслями, присела на край кровати.
«Ты, наверное, думаешь, что я так со всеми. Скажи правду».
«Да, — сказал я. — Думаю».
«Но ведь можно совершенно ничего не чувствовать…»
«Вот как?» — откликнулся не я, откликнулись мои губы. Мои мысли были далеко.
«Я всё брошу», — проговорила она. «Вот как».
«Я о тебе ничего не знаю. Ты мне ничего не рассказываешь…»
«Что рассказывать?»
«Где ты работаешь».
«Где работаю… В редакции. Мы издаём журнал, разные брошюрки».
Я сел в постели, Марья Фёдоровна встала. По-прежнему храп за занавеской.
«Ей надо сменить пелёнки. Я сейчас её разбужу, буду кормить». Она добавила:
«Отвернись к стенке, не могу же я одеваться при постороннем мужчине».
«Но тебе приходится одеваться при посторонних».
«Я никого на ночь не оставляю».
«Для меня, стало быть, сделано исключение?»
«Не надо», — попросила она.
О, Господи: музыка. Внизу заработала турбина. Застучали ножами, заскребли грязными когтями по стеклу. Нагло-визгливый голос разнёсся по всему ковчегу. Я стоял одетый посреди комнаты, нужно было что-то сказать ей. Всё моё существо рвалось вон отсюда.