— «И снится чудный сон Татьяне…»
— Это что же, по-твоему, надо принимать за остроту? Нет, ты, оказывается, неисправим, Воротынцев. Так вот. Приснилось мне, будто бы я купался в нашем пруду. И нырял. Нырнул три раза, а вынырнул два. Тут толкователей, по-моему, не нужно. Завалю я сегодня великую российскую литературу как пить дать. Как ты думаешь? Ну, чего молчишь?
— Завалишь, Боря, завалишь. Это тебе не шары гонять. Опять небось вчера часов до трех проторчал в бильярдной. Глаза красные.
— Проторчал. Понимаешь, люблю я азарт. И в игре, и в жизни, и в поэзии.
— А что ты еще в поэзии, например, замечаешь и ценишь?
— Люблю, чтоб даже там, где нет местоимений (как говорит Блок: «Я не люблю пустого словаря любовных слов и жалких выражений: «Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой»), чтоб чувствовалось, какой рукой написано стихотворение — мужской или женской… Но, собственно, я не за этим пришел к тебе. У меня есть еще с десяток неясных вопросов, и ты обязан в самой что ни на есть популярной форме разъяснить мне их. Должен же я отстоять свою стипендию — добрую спутницу трудных моих дорог. На стихи, как говорят, надейся, а сам не плошай. Ты-то сам что вчера получил?
— Пятерку.
— Да иначе и не могло быть. У тебя ведь ума палата. А я, кроме одной-двух сотен своих и чужих виршей, ничего не помню, хоть убей. Занятие, конечно, не из приятных, но я тебя все же попрошу, Сережа, выручи.
Сергей согласился. Они просидели до одиннадцати часов. Борис записывал все на маленьких квадратиках бумаги и раскладывал их по карманам пиджака, брюк, ковбойки. Когда Сергей кончил консультировать приятеля, тот попросил у него закурить и, забравшись на подоконник, повернулся спиной к комнате, долго наблюдал, как сосед по даче — старый писатель — ухаживал за деревьями в своем саду. Затем, посмотрев на часы, он снова спрыгнул в комнату и стал собираться.
— Пойду на электричку. А то вдруг старик Храпов сегодня в хорошем настроении. Возьмет, чего доброго, и опросит всех до часу, и мне придется потом бегать следом за ним. А ты знаешь, Сергей, шпаргалки для меня что-то вроде талисмана. Притом очень оригинального талисмана. Я в них никогда, между прочим, не заглядывал и не собираюсь, но чувствую себя с ними как-то уверенней, тверже. И ответы убедительней получаются. Ну, Воротынцев, привет?
— Ни пуха…
— К черту.
Борис ушел. Сергей с минуту постоял посредине комнаты, глядя на все еще спящего Николая Лаврухина.
«Я и не слышал, когда он пришел домой. Потому и спит. Ну и пусть. Не люблю будить людей, даже если это и нужно для них».
Затем подошел к зеркалу, почти вплотную приблизил к нему подбородок, прикидывая, стоит ли сейчас бриться или же отложить до вечера. «Нет, сейчас не хочется. Прилягу я лучше еще да посплю час-другой, или, как говорит Николай, поработаю над собой».
Через несколько минут он уже задремал. Но спать ему пришлось недолго: вернувшиеся из города ребята азербайджанцы с шумом ввалились в комнату, окружили его койку и, потрясая над ним двумя конвертами, начали требовать, чтобы он сплясал по такому случаю. Самым настойчивым и неумолимым был Али Нагаев.
— А, да, послушай, от девушки письмо. Понимаешь, гара бала. Пляши, хочешь — по-русски, хочешь — по-бурятски. Ты же показывал однажды, как буряты пляской выражают самый высокий момент своей радости. Нет, даже очень обязательно по-бурятски.
Проснувшийся Николай тоже присоединился к ним:
— Давай, старик, что тебе стоит.
Сергей догадался, что письмо от Наташи. Он поднялся с койки, раздвинул руками наседавших на него однокурсников и начал выплясывать «самый высокий момент» — что-то вроде замедленной чечетки.
— Ях-ши, ях-ши, — прихлопывая в ладоши, скандировали Али и его товарищи.
— Ях-ши, ях-ши, — вторил им Николай.
Сергей уже было остановился и, упрашивающе глядя на Али, протянул руку за письмом. Но тот не сдавался — спрятав в боковой карман пиджака конверт, лукаво подмигивая друзьям, продолжал хлопать в ладоши. Наконец он отдал письмо. Тогда выступил вперед Ахмед Руфатов.
— А теперь, товарищи, позвольте мне открыть второе отделение концерта участника бурятской декады в Переделкине, — и он положил на ладонь второе письмо, хлопнув по нему ладонью другой руки.
— Ахмед, братцы! — взмолился Сергей. — Я больше чем уверен, что письмо от матери. Она у меня уже немолодая. Вдруг прихворнула и пишет об этом, а я буду здесь паясничать. Ну, право же, не хочется плясать. Дово́дите меня уже до шахсей-вахсея какого-то. Отдай, Ахмед, письмо. Будь же ты другом, подлый ты человек.
За него вступился Николай: