Когда возвращались, Сергей старался быть разговорчивым, пытался сгладить все шутками: стоит ли убиваться, если не рассчитала и, что называется, «пустила петуха».
Вошли во двор. Она пихнула ногой дверь сарая и поманила его за собой. В сарае стояла серая, пропитанная запахом сосновых досок полутьма. Она включила свет, сняла с гвоздя связанные старенькие валенки и, присев на кучу досок, поставила валенки рядом.
— Хочу надеть и вспомнить детство: они висят здесь еще с десятого класса.
Он недоумевающе, с молчаливой снисходительностью следил за ней. Она сняла ботинки, протянула вперед ноги, слегка покачивая ими.
— Правда, у меня красивые ноги?
Он кашлянул.
— Мужчины ведь в таких случаях всегда вежливы. Но ноги и в самом деле красивые.
Она рассеянно улыбнулась, развязала валенки, с опаской, словно ступая в холодную воду, просунула в них ноги. И только тогда взглянула на него и протянула руку:
— Помоги мне.
Сергей взял ее за плечи и легко приподнял. Она тихо всхлипнула и ткнулась лицом в его грудь. Не поднимая головы, вдруг глухо и решительно сказала:
— Я очень хочу быть матерью. Без всяких обязательств со стороны мужчины.
От неожиданности Сергей опешил. Руки сами собой соскользнули с ее плеч. Она снизу вверх заглянула ему в глаза и… расхохоталась.
— Поверил! Ей-богу, поверил! И струсил. — И снова хохот, презрительный, уничтожающий.
Сергей еле сдержался, чтобы не влепить ей пощечину. Он резко повернулся, направился к двери…
В тот же вечер он собрался уезжать.
Перед самым прибытием поезда на небольшой, но хлопотливой городской станции, забитой товарными составами, Сергей встретился с Куталовым. Машинист торопился и потому, увидев Сергея, не подошел к нему, а лишь замедлил шаг и спросил:
— Домой, значит?
— Да, пора. Я уже все сделал, — как бы оправдываясь в чем-то, ответил Сергей.
— Ну-ну!.. Счастливо. Я тоже домой, — он кивнул в сторону подступающей к самой станции степи и, взмахнув рукой, почти побежал к пыхтящему паровозу.
Сергей с грустной завистью посмотрел вслед Куталову и пожалел, что так и не узнал его имени и отчества. И тут же перед глазами встал пятящийся, оторванный от улицы дом над Десной, в котором снова, наверно, притихли, потускнели вещи, стены и окна. Там теперь все под стать оставшимся в нем. А Куталов, видно, не в шутку назвал своим домом гудящую зимнюю степь.
В вагоне думал о прошедшем дне, о Елене.
«Экстравагантная девица», — решил он тогда. И сейчас, наблюдая за ее заискивающими, ощупывающими зал глазами, подумал: «Ей, как мне помнится, что-то не больше двадцати двух, а она какая-то пепельно-тусклая. В прошлом году еще, кажется, хорошо выглядела».
Куталова умолкла и, видимо, в ожидании аплодисментов несколько задержалась у трибуны. Но в зале стояла такая дружная тишина, что Еля растерялась и у нее от обиды подступили к горлу слезы. Она, задрав веснушчатый носик, не глядя по сторонам, прошла в коридор. За ней выскользнули Железин и Вершильский. Они считали, что после них в зале не осталось поэзии.
Как только кончились стихи, сразу же начались танцы на двух этажах: наверху — в читальном зале и внизу — в конференц-зале. Сергей с Наташей пошли наверх. Танцуя, она все время расспрашивала о каникулах, о работе и старалась избежать его вопросов. Он быстро понял ее и ни о чем не спрашивал. Часам к десяти внизу начались игры. Все танцующие хлынули туда. Сергей тоже было повлек ее за собой, но у самых дверей остановился. Они остались в зале вдвоем и долго не снимали с проигрывателя «Гавайский вальс». Время от времени Сергей подкруживал ее к двери, и, если никого на лестнице не оказывалось, они приостанавливались и целовались. В дверях изредка появлялся кто-нибудь, но, понимая, что этим двоим, танцующим «Гавайский вальс», нужно побыть одним, не входил, спускался этажом ниже.
— Красивые люди у вас, Сережа.
— Я же говорил тебе. Хорошо, что Железин и Куталова не загородили их для тебя.
— Я никогда не забуду их вот таких, сегодняшних.
— И я. Но… давай не будем эгоистами. Выйдем, и пусть здесь танцуют другие.
Когда они остановились у ее подъезда и Наташа начала прощаться, он с какой-то почти детской капризностью стал проситься к ней в комнату.
— Уже поздно, Сережа.
— Может, это и к лучшему, — упорствовал он.
— Иди, иди, мой хороший. С богом.
— Не хочу с богом, хочу с тобой.