Она притихла, кусая губы и глядя мимо него. После минутного молчания твердо ответила:
— Нелегко и непросто для меня все это, поверь. Ну, иди, Сережа, — и, горько улыбнувшись, закончила: — А в следующее воскресенье я приеду к тебе в Переделкино… Даже если ты откажешь мне в этом.
Сергей резко повернулся и молча направился к воротам.
— При-е-ду, — негромко и протяжно повторила она ему вслед, — в двенадцать часов.
Через два дня от нее пришло очень путаное письмо. Она по-прежнему не отказывалась от своих намерений. И Сергею ничего не оставалось делать, как выйти в воскресенье на платформу и встретить ее.
Сдержанно поздоровавшись и обменявшись общими, малозначащими фразами, вроде: «Как жизнь?», «Что нового?», они направились к дачному городку. Разговор явно не клеился, и от этого обоим становилось не по себе. Понимая, что именно ей, настоявшей на этой встрече, нужно искать выход из игры в молчанку, Наташа вдруг остановилась и, кивнув на лес за церковью, спросила:
— Там много дач?
— Совсем нет, а что?
— Может, пойдем туда, побродим?
— Туда так туда, — не глядя ей в глаза, согласился Сергей.
В лесу после недавнего, на редкость теплого дождя было очень свежо, просторно. Среди густой, еще темно-зеленой травы светлели тропки, посыпанные, как чистым желтым песком, первыми опавшими листьями. Хвойные запахи, смешанные с грибными, действовали пробуждающе на обоих, и от этого становилось стыдно за свое настроение. Появились первые улыбки, первые теплые слова. Она все время шла впереди, то и дело отыскивая в кустах покинутые мокрые гнезда птичьей мелочи. Там, где попадались вязкие, топкие места, он переносил ее на руках. В одну из таких минут она высвободилась из его рук и, хохоча, петляя между деревьев, бросилась бежать. Он сначала остановился, удивленный. Потом все понял и тоже побежал: она, очевидно, вспомнила, что в таких случаях надо убегать, так поступают в книгах, фильмах. Поэтому и получилось очень принужденно, неестественно. Но постепенно, как-то само собой, все поправилось, и, когда Сергей догнал ее, они, запыхавшись, остановились, оба смеялись, как дети.
Во время бега у нее сбилась на плечи косынка, и теперь, целуя ее волосы, он улавливал в них запахи лесных теневых трав и отстоявшихся на листьях капель недавнего дождя. И, только когда совсем отдышались, оба почувствовали тяжесть промокших, до колен забрызганных росой ног. Сергей хотел было снять с себя плащ и накинуть ей на плечи, ко она его остановила:
— Сумасшедший, простынешь.
— Неправда, у меня хватит тепла до самой нашей общежитейской дачи.
— Только и всего?
Он засмеялся и, притянув ее к себе, зашептал:
— Хорошая ты сегодня, Наташа.
— Это потому, что я устала. Говорят, усталые женщины всегда очень чутки на ласки…
Он проводил ее на одну из последних электричек, когда Николай Лаврухин и Борис Мишенин пришли из студенческого клуба. Прощаясь, он уговорил ее через два дня пойти с ним на футбольный матч. Она помахала ему небольшим букетиком собранных в лесу последних лютиков. В ответ он низко склонил голову, повернулся и пошел, не оглядываясь, обратно. Не могли они предполагать, что следующая их встреча будет совсем не обычной и не на стадионе «Динамо».
IX
Эмиграция становилась все более невыносимой. Пока в семье были кое-какие сбережения, уцелевшие в дни революционных потрясений только благодаря своевременному переводу их в один из швейцарских банков, Анатолий Олишев успел окончить Боннский университет, но потом все стало трещать, расшатываться. Старший брат Виктор давно уже забросил стихи — перед революцией у него вышла книжка — и все чаще начал пропадать в каких-то подозрительно шумных домах на окраинах Берлина. Иногда он целыми неделями, а то и месяцами не появлялся дома. Если же приходил ночевать, в семье вспыхивали ссоры, упреки. Потрясая перед отчужденным, холодным лицом Виктора маленькими высохшими кулаками, отец обзывал его своим могильщиком, душегубом, дьяволом басурманским… Мать беззвучно плакала. Анатолий иногда поддерживал отца, но чаще молчал. В такие минуты он думал о покинутой России.
«Вот нас прогоняли из России… Было страшно, тревожно. Но там были вокруг люди — отжившие и рождающиеся… Были герои… Был головокружительный, величайший потоп. Здесь этого нет. Потому что на улицах, в барах, в постелях, в душах бесконечная пустота… Взять хотя бы погребки, в которых пропадает Виктор. Кто в них гогочет?.. Завтрашние палачи, их завтрашние жертвы и завтрашние слабонервные удавленники. С ними тяжело рядом жить и даже сидеть. И, конечно же, не потому, что род Олишевых своими корнями проникает в глубины чуть ли не Киевской Руси. Просто это омерзительно, как лягушечья слизь».