Ошеломленный такой неожиданностью, Анатолий не задержал ее, не бросился за ней, и только, когда она была уже у самого выхода на первом этаже, он окликнул ее. Но собственный голос ему не повиновался, получился шепот: «Ка-тя-я…» И он до боли в кулаках сжал прутья перил.
…После выздоровления он все-таки пошел к ним. И ничего, кроме неполного, отчужденного разговора, у него с Юрием не получилось. Предполагаемой откровенности также не было. Анатолий ушел ни с чем.
А затем подоспело лето, молодую супружескую чету Малаховых направили на Херсонщину, те немногие, кто знал о случившемся, постепенно забыли и не напоминали Анатолию об этом. Лишь сам он не забыл, запомнил на всю жизнь. Он начал сторониться женщин, стал замкнутым, немного педантичным в обращении со студентами, из-за чего за ним надолго закрепилась репутация суховатого и придирчивого преподавателя. Зато после случившегося у него появилась необыкновенно продуктивная, доходящая порой почти до одержимости работоспособность. Он перечитал огромные вороха русской и зарубежной литературы по своей специальности, без конца пропадал в длительных командировках и экспедициях по колхозам, совхозам, лесничествам и заповедникам. Через четыре года у него за спиной уже было несколько крупных работ, опубликованных в журналах и вышедших отдельными изданиями. О нем заговорили в ученом мире страны.
И только иногда он доставал из глубин своего письменного стола бережно хранимый синий конверт и неизвестно в какой уж раз перечитывал взволнованное, волнующее письмо Кати Малаховой. Может быть, потому, что оно было написано в минуты горького отчаяния, из-за этого в нем было много противоречивого, по-женски путанного, Анатолий каждый раз открывал в нем все новые и новые оттенки, полные то глубокой нежности, то тоски и упреков. Последнее он всегда находил между строк в тех местах, где она хорошо отзывалась о муже и рассуждала о нежелательности женитьбы людей, знающих друг друга с детства, потому что в таких случаях люди часто оказываются близорукими, понимающими друг друга, несмотря на долгие годы знакомства, односторонне, неглубоко.
Порой Анатолий находил что-то необыкновенно интимное даже в ее расслабленном, торопливом почерке. Он вставал, медленно и задумчиво ходил по кабинету, и тогда начинались тягостные самоупреки. Когда же в нем брал верх рассудок, он ловил себя на этих безвольных самоупреках и сразу же для успокоения брал в руки ее большую коричневую фотокарточку, хранящуюся в том же синем конверте. Это его успокаивало, и он снова прятал в глубину стола конверт…
Больше она ему никогда не присылала писем, но зато в редкие свои наезды в Москву каждый раз обращалась в справочное бюро (не сменил ли квартиру?), звонила, и они встречались, вспоминали о прошлом. И самые богатые, полные воспоминания были у них тогда, когда они сидели на скамейке какого-нибудь окраинного бульвара, с молчаливой грустью вспоминая прошлое…
Так было и во время последней их встречи ранним летом пятьдесят четвертого года. Но на этот раз профессор Анатолий Святославович Олишев с удивлением (как быстро летят годы!) узнал от нее, что в университете учится ее дочь, очень похожая на нее, на ту далекую Катю Малахову, из-за которой ему пришлось пережить когда-то немало тягостных и счастливых дней. Узнал он тогда и о Сергее и с тревожным нетерпением стал ждать встречи с ним.
XII
К телефону в коридоре подошла соседка. Спокойный мужской голос спрашивал Наталью Юрьевну Малахову. В квартире все привыкли к звонкам Сергея, узнавали его по голосу и, прежде чем позвать Наташу, любили добродушно-насмешливо пожурить за надоедливую неугомонность. На этот раз, услышав непривычное «Наталью Юрьевну», соседка двинула недоумевающе плечами. Помолчав несколько секунд, сухо ответила: «Сейчас посмотрю», подошла к двери Наташи и постучала. Та открыла. В руках у нее была расческа, в левом углу рта выглядывала наполовину приколка. Чуть приоткрыв губы, она спросила:
— Ко мне? Сережа?
— Какой-то мужчина спрашивает Наталью Юрьевну, — соседка подчеркнула последнее слово.
Наташа вынула изо рта приколку и подбежала к телефону.
— Я вас слушаю. Да, Малахова.
В трубке послышалось учащенное дыхание, перебиваемое легким покашливанием. Звонивший волновался, и его волнение начало передаваться Наташе. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу.