Олишев слушал внимательно, молча, не перебивая ни порицаниями, ни, одобряющими репликами. От его напряженного молчания Сергей уже было начал стыдиться за свои стихи. И только когда он прочитал совсем недавно написанное стихотворение о вишне, которая второй раз в году, в начале сентября, зацвела (по народным поверьям, не к добру), и Олишев и Наташа, не слышавшая еще от Сергея этого стихотворения, сразу же почувствовали те интимные намеки на взаимоотношения молодого поэта, да и, совсем невольно, профессора с семьей Малаховых, Олишев поднялся с кресла и, потянувшись к Сергею, растроганно обнял его.
— Спасибо, Сереженька. Об остальных стихах пока ничего не могу сказать. А за это спасибо. — Разволновавшись, он не почувствовал, как окончательно проговорился о своем прошлом. И лишь спустя несколько минут, осознав эту свою слабость, он виновато, сконфуженно посмотрел на погрустневшую Наташу, зачем-то придвинул к себе отставленную уже чашку с остывшим чаем.
…Они расстались почти друзьями. Ни в приглашении профессора бывать у него чаще, ни в обещаниях Сергея и Наташи приходить к нему не было ничего искусственного, лишь «из вежливости».
XIII
Как-то в субботу в кассе предварительной продажи театральных билетов на площади Свердлова Сергей снова встретил Анатолия Святославовича. Олишев тут же начал журить его за то, что тот так долго не выполнил обещания — прийти в гости.
— И вы знаете, Сережа, я вас ни в коем случае не отпущу. Сейчас же вы поедете со мной на Ленинские горы. Позавчера получил там новую квартиру.
— Я охотно поеду с вами, Анатолий Святославович. Я, конечно, не забыл своего обещания. Просто не выкраивалось время. Не забыл и вашего испытующего взгляда, когда мы с Наташей уходили от вас. Вы, кажется, что-то хотели сказать мне, но вас смущала Наташа.
— Совершенно верно. Очень даже хотел поговорить с вами наедине.
Они сели в автобус, курсирующий между новым зданием университета и старым, и через полчаса уже были в рабочем кабинете профессора. Извинившись, Олишев вышел на кухню и распорядился о чае. Затем на столе появилась бутылка коньяку, бутылка шампанского, сбитые сливки с клубникой, лимон в сахаре, жареная курица. Стол накрывал сам хозяин, без помощи Мариши. Когда все было приготовлено, Олишев, видимо довольный своей работой, потер руки и пригласил Сергея к столу.
— Сережа, вы меня еще плохо знаете, а потому я должен объяснить вам один личный мой секрет, о котором знают очень немногие. В кабинете я обедаю только с друзьями. Это дает также право каждому быть беспредельно откровенным и не церемониться.
— Пользуясь этим правом, Анатолий Святославович, ловлю вас на слове. Вы сказали, что я вас плохо знаю. Но то же самое и я могу сказать.
— Понимаю, понимаю, Сережа. Вы хотите сказать, чем, мол, я заслужил такую милость. Во-первых, мы с вами земляки. Ведь я уже десятки лет не встречал оных. А во-вторых, — он в упор посмотрел на Сергея, — я не знаю почему, но верю в кольца жизни, судьбы. Помните, может, как в этом смысле построены многие вещи Анатоля Франса?.. Недоумеваете? Тогда признайтесь, вы ведь любите Наташу?
Сергей почувствовал, что краска заливает его лицо.
— Извините, Анатолий Святославович, но я не улавливаю подтекста в вашем вопросе.
— Просто-напросто я вам предсказываю мою, — он сделал паузу и тихо закончил, — судьбу.
— То есть? — нетерпеливо спросил Сергей.
— То есть в восьмидесяти случаях из ста вы можете остаться до глубокой старости в холостяках.
Сергей от души рассмеялся.
— Простите меня, Анатолий Святославович. Но это не новая мысль. Давеча мне то же самое говорила одна очаровательная цыганка.
— Тем более, Сережа. Ведь цыганки любят говорить только лестное, чтоб лучше платили за их гадания. А эта…
Олишев потянулся рукой за штопором. Открыл бутылку, наполнил миниатюрные хрустальные рюмки. Выпили за судьбу. Потом разговор перешел на литературу. И скоро Сергей поймал себя на том, что все более становится раздражительным. Его раздражали какие-то неожиданные, часто очень логичные крайности в мыслях Олишева. Тот нападал на современную литературу, которая, как он выразился, ниже Лескова, не говоря уже о Толстом, Достоевском.
— Ниже и аполитичней.
— Ну, это уже парадокс, Анатолий Святославович.
— К сожалению, Сережа, не парадокс. За чаем в каждом доме говорят откровенно о политике, нашей и чужой, говорят, как у Толстого, Бальзака, Горького. Одно одобряют, другое порицают. Иначе и не может быть, потому что это жизнь. А литературе не хватает этого откровения. Здесь, мне кажется, немалую роль сыграло то, что рановато ушли от нас такие люди, как Горький, Алексей Толстой, Вересаев. Рановато не по их возрасту, а по возрасту нашей новой страны. Горький, тот и сам побаивался этого, о чем однажды и написал Вересаеву из Сорренто. И его трудно упрекнуть.