И все-таки Сергей выдержал тягостное испытание, не пошел за нею — свернул к газетному киоску…
Опоздав на лекцию, он решил не заходить и на второй ее час — неудобно. Отсидеться можно в кинотеатре, тем более что на утренние сеансы можно всегда купить билет. Взглянув на афишу «Художественного» — демонстрировался новый итальянский фильм, — Сергей заторопился к кассам: до начала оставалось семь минут.
Как только в зрительном зале погас свет и прекратились разговоры и хлопание сидений, Сергей почти с восторгом почувствовал всю правоту и необходимость вот этого своеобразного уединения. Ему не хватало именно темноты этого зала, где его никто не видит и где он может как следует разобраться во всем случившемся.
Однако чем больше он погружался в свои размышления, тем трудней становилось ему прийти к какому-то твердому и определенному решению. Он возвращался мысленно к первым встречам, стараясь припомнить, установить тот день или, может, даже час, когда его, казалось бы самое обыкновенное, увлечение перешло в любовь. Это чувство он открыл, ощутил, поймав себя на том, что ему каждый раз становится неловко идти к ней на свидание, если им не написано со дня предыдущего свидания (они у них бывали, как правило, по воскресеньям) хотя бы одно небольшое стихотворение. Не раз он порывался сказать ей об этой своей неловкости и уже видел заранее ее благодарный взгляд в минуту такого его откровения, но ему мешала признаться стыдливость. Так и не установив времени, когда родилось это подхлестывающее к работе над стихами чувство, он вспомнил вдруг профессора Олишева с его предсказаниями. Будешь, мол, вечным холостяком. «Не верю я вам, дорогой Анатолий Святославович!» — эти слова так решительно и властно ворвались в его размышления, что у него даже шевельнулись губы, готовые если не произнести их вслух, то хотя бы прошептать. На какое-то мгновение ему даже показалось, будто он и в самом деле произнес их, и он тут же испуганно огляделся по сторонам. Но все соседи сосредоточенно-спокойно смотрели на экран.
«Не верю, Анатолий Святославович. Я ведь не такой идеалист в любви, как вы, и вряд ли у нас здесь с вами получатся замкнутые, похожие друг на друга кольца судьбы».
Он представил себе снисходительно возражающего профессора и напал на него с еще большей горячностью.
«Да и какой же, раз уж на то пошло, у нас с вами идеализм, если мы, и вы и я, влюбились в чужих жен. Просто вы, пытаясь скрыться иногда за всякую мистику, прикрываетесь философствованием о сложности жизни. Мистическая вера в судьбу? Да какая же мистическая вера, если я сегодня в метро самым обыкновенным образом увильнул от встречи с нею. Хоть вы и улыбаетесь, а все-таки… Все-таки каждый сам хозяин своей жизни, Анатолий Святославович. «Как проживешь ее, так и пройдет она». И я хозяин. И может, я уже порвал с Наташей навсегда… Впрочем, это у меня, кажется, наваждение какое-то… А жизнь, она проще…» — он вздрогнул от женского крика, зовущего на помощь, и мысли его мгновенно оборвались. По телу прошел приятный, отрезвляющий холодок. Сергей успокоился и начал внимательно следить за развитием событий в фильме.
Но, когда он пришел в институт, его снова покинуло обретенное было спокойствие. Правда, на этот раз к нему не вернулись мысли и настроения, одолевавшие его после мимолетной встречи с Наташей в метро.
Его раздражал нестерпимо равнодушный пафос доцента Храпова, который снова, на этот раз читая лекцию о Щедрине, садился на своего излюбленного конька: вместо анализа художественных полотен писателя смаковал, «для оживления» материала, пикантные биографические подробности. Как когда-то он не забыл упомянуть о том, какой греховной болезнью болел Помяловский, кому и какие суммы проигрывал в карты Некрасов, так и сейчас он, разумеется, не обошел того факта, что великий русский сатирик, обличитель крепостничества, самодержавия и так далее и тому подобное, уезжал в ссылку… с пятью слугами.
Храпов был, что называется, артист. Он умел, смакуя такие вот подробности, где надо торжественно повысить голос, а где и перейти чуть ли не на шепот и тем самым создать у студентов впечатление, будто все это он рассказывает отнюдь не каким попало студентам, а только лишь сидящим сейчас перед ним.
Главное ведь, чтобы было живо и демократично. Иначе кто же станет слушать написанные еще в тридцать девятом году, не очень блещущие слогом лекции. Эту истину Храпов понял давно, потому и начал искать эдакую остренькую приправу для своих лекций. И надо сказать, поиски его не оказались напрасными: нет-нет, да и помянет кто-нибудь из выпускников добрым словом во время защиты диплома, не гордый, дескать, был старик, этот доцент Храпов. Понимал нашего брата студента. До бога, как говорится, слова благодарящего не дойдут, но зато их услышат те, кому следует услышать. А о большем-то Храпов и не печется.