Нет, что ни говорите, везучий он все-таки человек, Храпов. Ведь вот уже целый месяц его имя почти не сходит с газетных страниц после опубликования его большой статьи. Случилось все просто. Раньше он, применительно к обстановке, отмалчивался. Мол, не специалист по современным проблемам. Был ласков и общителен со всеми без исключения. Но потом вдруг его шестое чувство подсказало ему, чья чаша весов начинает перетягивать. Приспело времечко и ему показать себя. А что-о! Богатыри былинные тоже ведь долго и праздно дремали. До поры до времени. А когда пробивал час, от их силы сыромятной чертям тошно становилось. Правда, богатырям не приходилось думать о таких житейских мелочах, как конкурсы на замещение вакантных должностей. Но это ведь уже детали. Теперь после всего случившегося вряд ли и ему, Храпову, придется об этом думать…
У Сергея с доцентом Храповым сложились натянутые отношения с первых же дней их знакомства. Как-то, разбирая пушкинских «Цыган», Храпов произнес искрометный монолог всего лишь об одной строке поэта — «варят нежатое пшено». Оказывается, эпитет «нежатое» характеризует свободолюбие цыган, кочующих шумною толпой по Бессарабии. Это пшено, видите ли, не тронуто грубой рукой цивилизации, как и сама цыганская вольница. И понятное дело, эпитет не случайно подобран Пушкиным. Так мог написать только поэт, воспевающий горящих свободою людей, если хотите, таких же нежатых, как и то, казалось бы обычное, разваривающееся сейчас в котле пшено…
Сергей тогда не вытерпел и открыто сказал Храпову, что тот говорит несусветную чушь. Храпов, побагровев, выкрикнул: «Мальчишка!» — и с обиженной демонстративностью вышел из аудитории. А на следующий день на доске приказов и объявлений был вывешен строгий выговор, который записали Сергею. После этого случая Храпов перестал замечать Сергея и разговаривал с ним только во время приема экзаменов. Между прочим, он каждый раз после опроса не забывал отметить:
— Вы, разумеется, понимаете, Воротынцев, что я вам ставлю приличную оценку по той простой причине, чтобы не было разговоров о моей мстительности.
В подобных случаях Сергей сочувственно улыбался и молча покидал аудиторию.
Сейчас же ему, как никогда, было неприятно видеть перед собой мясистое, с красными прожилками лицо Храпова, раздражающие клочки пепельного пушка, которыми, казалось, были заткнуты уши доцента. Сергей искренне пожалел, что пропустил не храповские лекции, а два часа толкового преподавателя истории искусств.
Чтобы хоть чем-нибудь заняться, он ни с того ни с сего начал вдруг считать троллейбусы, идущие в сторону Арбата. При этом он засек время, так как собирался вести счет только в течение десяти минут. Однако ему помешала подсунутая записка, которую он тотчас же развернул. Даже не глядя на подпись, он сразу определил по почерку, что она от Бориса Мишенина.
«Старик, — обращался тот, — обитатели последнего ряда увидели в твоих глазах тоску по цыганскому табору и решили, что ты по всем статьям подойдешь для нашей затеи. А зиждется она вот на чем. Поелику до стипендии еще целых три дня и не каждый из нас может позволить себе богатый чай, то, во-первых, ты должен написать эпиграмму на Храпова и, во-вторых, внести в общий литфонд пятерку. В конце лекции будут подведены итоги конкурса. Занявшие первое и второе места получают общую сумму и обедают только вдвоем. А то ведь: «Скучно, няня!» Не лекция, а проповедь. Согласен?»
Сергей оторвался от записки и, встретившись с вопросительным взглядом Бориса, одобрительно кивнул.
После лекции все семеро участников конкурса тайным голосованием присудили первое место Мишенину. Сергей, к своему изумлению, занял второе. Они сразу зашли вдвоем в шашлычную и пообедали с вином.
В электричке они заговорили о том, у кого бы попросить взаймы до стипендии. Начали перебирать знакомых, но ничего утешительного не нашли.
— Понимаешь, старина, — размышлял Борис, — до двадцать пятого осталось три дня. У кого они сейчас могут быть, вольные деньги? Впрочем, стой! — у него вдохновенно заблестели глаза. — Ты ведь помнишь, что нас отличало всех в первые дни институтской учебы? Забыл? Плохая, значит, память. А я помню: ежедневное, неутомимое блуждание по редакциям. В девяти отказывают, но в десятой все-таки принимают и публикуют. С годами этому мешает обретенная в институте степенность.