— Я обязан, обязан сделать это независимо от того, благословение получу или запрет. Ибо ни запрет, ни благословение не имеют значения — лишь бы мне удалось то, что я должен совершить.
После вечерни брат Кадфаэль попросил аудиенции у аббата Радульфуса и был принят в его личных покоях.
— Отец аббат, я полагаю, Хью Берингар рассказал тебе, о чем известил его граф Лестерский. Поведал ли он и о судьбе рыцарей из Фарингдона, отказавшихся изменить императрице?
— Да, — ответил Радульфус. — Я знаю, как обошлись с этими людьми, и видел список их имен. Однако надеюсь, что на этой встрече в Ковентри удастся договориться хотя бы об освобождении пленных, пусть даже в остальном она окажется бесплодной.
— Отец аббат, мне и самому хотелось бы на это надеяться, но боюсь, что ни та ни другая сторона уступать не настроена. Но раз ты прочел список, то видел и имя Оливье Британца, о котором со дня падения замка никто ничего не слышал. Его лорд тревожится. Он хотел бы выкупить этого рыцаря, но не может его разыскать. А между тем я должен рассказать тебе об этом молодом человеке нечто, о чем умолчал Хью.
— Я ведь и сам знаю мессира Британца, — с улыбкой напомнил Радульфус. — Это ведь он приезжал к нам четыре года назад, как раз на праздник перенесения мощей святой Уинифред. Он тогда разыскивал одного сквайра, пропавшего после совета в Винчестере. Я его не забыл.
— Но то, о чем хочу рассказать я, тебе пока еще неизвестно, хотя, возможно, мне следовало исповедаться перед тобою, когда он впервые вошел в мою жизнь. Но я не видел в том необходимости, ибо никогда не предполагал, что моя приверженность обители может быть подвергнута испытанию. Точно также не мог я предположить, что когда-либо ему потребуется моя помощь, да и вообще не чаял увидеть его снова.
Радульфус явно не понимал, к чему клонит монах, и Кадфаэль решил не тянуть и сказать все напрямик.
— Отец аббат, Оливье Британец — мой сын. Последовало молчание, но оно не было холодным и
напряженным. В обители, как и в миру, люди остаются людьми, способными согрешить. Будучи человеком мудрым, Радульфус бесспорно почитал совершенство, но не слишком надеялся увидеть его воочию.
— Впервые я попал в Палестину восемнадцатилетним юношей, — продолжал Кадфаэль, — и повстречал в Антиохии одну молодую вдову, которая весьма мне приглянулась. Много лет спустя, уже по дороге домой, я увиделся с нею вновь и прожил у нее некоторое время, пока в порту Святого Симеона готовили к отплытию корабль. Затем я вернулся в Англию, а она родила сына. Я ничего о нем не знал, покуда этот молодой человек не встретился со мной случайно, разыскивая детей, потерявшихся при разграблении Вустера. Узнав, кто он таков, я испытал радость и гордость. А когда он приехал к нам во второй раз, ты и сам его увидел. Рассуди, отец аббат, была ли моя гордость оправданной.
— Вне всякого сомнения, — охотно согласился Радульфус. — Каковы бы ни были обстоятельства его рождения, он юноша весьма достойный и заслуживающий всяческого уважения. Я не решился бы ни в чем тебя упрекнуть. Ведь в то время ты еще не был связан обетом и находился вдали от дома, а человек слаб. Не сомневаюсь, что ты уже давно исповедался и раскаялся.
— Я исповедался, — напрямик ответил Кадфаэль, — но лишь когда узнал, что оставил ее одну, с ребенком, — а это случилось не так уж давно. Что же до раскаяния? Нет, отец аббат, я никогда не раскаивался в том, что любил ее, ибо она была достойна любви. К тому же я валлиец, а в Уэльсе все дети считаются законными, ежели их признает отец. Но как бы я мог не признать своим сыном столь прекрасного, разумного и отважного юношу? Может быть, в том, что я способствовал его появлению на свет, и заключается наибольшая моя заслуга.
— Сколь бы ни был прекрасен плод, — сухо возразил аббат, — грех остается грехом, а гордиться грехом всяко не пристало монаху. Но что толку судить ныне о грехе, совершенном тридцать лет назад. Насколько я знаю, с тех пор как ты принял постриг, за тобой не водилось серьезных проступков — лишь мелкие оплошности, каковые допускают все, ибо бывает, что порой человеку недостает либо усердия, либо терпения. Давай, однако же, перейдем к твоей просьбе, ибо, насколько я понимаю, ты хочешь попросить меня о чем-то, имеющем отношение к Оливье Британцу.
— Святой отец, — промолвил Кадфаэль, осторожно и осмотрительно подбирая слова, — я позволил себе предположить, что, коли мое дитя попало в беду, я не могу считать себя свободным от отцовского долга. Укори меня, коли я не прав, но я не могу сбросить с сердца это бремя. Я обязан отправиться на поиски сына, найти его и вызволить из плена. А потому я прошу позволить мне отлучиться из обители.
— А вот я, — промолвил Радульфус, хмурясь, но скорее не от гнева, а от глубокой сосредоточенности, — позволю себе высказать несколько иной взгляд на то, что является ныне твоим долгом. Святой обет привязывает тебя к обители. Ты по доброй воле предпочел отречься от мира и всех мирских привязанностей. Такое обязательство нельзя сбросить, как плащ.
— Воистину я принял постриг по доброй воле, — промолвил Кадфаэль, — но в неведении, ибо не знал, что на свете есть существо, за которое я в ответе. Все прочие мирские привязанности я отверг, согласно принесенному обету. Все, но не эту. Я не могу сказать, смог бы я отречься от мира, зная, что скоро этот мир увидит мое дитя. Но так или иначе у меня есть сын, жизнь которому дал я. Ныне он томится в неволе, а я свободен. Ему, возможно, грозит беда — а я в безопасности. Святой отец, может ли Творец покинуть наименьшее из своих созданий? И может ли человек оставить в опасности свою плоть и кровь? Разве обретший потомство тем самым уже не связал себя священным и нерушимым обетом? Ведь я, пусть даже не ведая того, стал отцом прежде, чем братом.
На сей раз молчание было продолжительнее, но когда аббат заговорил, голос его звучал невозмутимо и спокойно.
— Хорошо. Изложи прямо, в чем твоя просьба.
— Я прошу твоего дозволения и благословения на поездку в Ковентри. Я хочу отправиться туда с Хью Берингаром, чтобы перед лицом короля и императрицы спросить, где скрывают моего сына, и с Божией помощью добиться его освобождения.
— А если тебя постигнет неудача?
— Тогда я продолжу свои поиски до тех пор, пока не найду Оливье и не вызволю его.
Аббат взглянул на Кадфаэля очень серьезно, ибо, по-видимому, уловил в его голосе эхо давних времен и память о дальних краях. Монах был тверд, как стальной клинок, пусть даже притупившийся и долгие годы не извлекавшийся из ножен. Его темные, осенне-карие, глубоко посаженные глаза были широко раскрыты, словно он поверял аббату все свои самые сокровенные мысли. Шестидесятипятилетний монах, за долгие годы сроднившийся с общиной и безропотно подчинявшийся орденскому уставу, неожиданно выпрямился и как бы отстранился. Он снова был один.
Аббат понял, что брат Кадфаэль не отступит.
— Если я не дам тебе дозволения, — без тени сомнения заявил Радульфус, — ты все равно уйдешь.
— Видит Бог, при всем почтении к тебе, святой отец, — уйду.
— В таком случае иди — я тебе не запрещаю. Мой долг заключается в том, чтобы сохранять и оберегать всю паству. Каждая заблудшая овца — потеря для вверенной мне обители. Благословляю тебя ехать с Хью на этот совет. Я и сам буду молиться о том, чтобы встреча в Ковентри закончилась благоприятно. Но когда оттуда все разъедутся по домам, должен будешь вернуться и ты, независимо от того, добьешься своего или нет. Отправляйся с Беринга-ром и возвращайся вместе с ним. Но если двинешься дальше — знай: ты поступаешь против моей воли, без моего разрешения и благословения.
— И ты не помолишься за меня?
— Разве я так сказал?
— Отец аббат, — промолвил Кадфаэль, — в уставе нашего ордена записано, что брат, неправо покинувший обитель, может принести покаяние и быть вновь принятым в общину — до трех раз. Всякая епитимья заканчивается, когда ты скажешь: довольно!