— Мы можем не спешить, — заметил Берингар, — все одно поспеем загодя. А в Личфилде, где заночуем, можем застать Ранульфа Честерского. Как я слышал, он был бы не прочь шепнуть напоследок пару словечек на ухо Линкольну, своему сводному брату. Пока Уильям на севере одерживает для них обоих победы, Ранульф скромно объявляется в Ковентри в качестве советчика.
— Думаю, ему достанет ума не похваляться своими успехами, — задумчиво промолвил Кадфаэль. — Ведь там соберется немало его врагов.
— О, он, конечно же, постарается расположить к себе их всех. В последнее время он уже сделал немало уступок тем самым баронам, у которых еще в прошлом году отнимал земли и привилегии. Коли уж решил переметнуться к былому недругу, — Хью ехидно усмехнулся, — придется платить. Король лишь первый из тех, чьим расположением ему необходимо заручиться. Сам-то Стефан склонен приветствовать новых союзников с закрытыми глазами и распростертыми объятиями и выглядит скорее дающим, нежели принимающим. Но у лордов, сражавшихся за него все то время, пока Ранульф выжидал, наверняка имеется иное мнение на сей счет. Многие из них попытаются и наживку у Честера взять, и на крючок не попасться. На месте Ранульфа я бы примерно с годик держался тише воды, ниже травы.
Уже вечерело, когда путники подъехали к епископскому странноприимному дому в Личфилде. Там царило оживление, а на одежде некоторых конюхов и слуг были вышиты гербы знатных баронов. Однако цветов Честера видно не было. Либо Ранульф поехал от Линкольна, своего сводного брата, другим путем, либо же просто опередил их. Возможно, сейчас он уже в своем замке Маунтсоррель, близ Лестера, и размышляет о предстоящем совете. Для графа эта встреча имела определенное значение; впрочем, он стремился не столько достичь примирения, сколько упрочить свое положение возле того, кого считал наиболее вероятным победителем.
Еще не звонили к повечерию, когда Кадфаэль в прохладных сумерках вышел за ограду собора и свернул к югу, чуда, где рядом со свинцовой гладью монастырских прудов, словно медленно затягивающаяся рана, находилась строительная площадка — прежде там стояла саксонская церковь. Роже де Клинтон продолжил начатое много лет назад строительство, одобрив сооружение храма несравненно более величественного, нежели мог когда-либо представить себе святой Чэд, первый епископ этих краев. У кромки освященной земли, благословленной некогда одним из самых почитаемых прелатов, Кадфаэль обернулся и бросил взгляд на каменную громаду собора, достройка и украшение которого еще не были завершены. Длинная крыша нефа и крепкая высокая колокольня четко вырисовывались на фоне бледного неба. В могучих, словно у крепости, стенах западного придела были прорублены узкие высокие окна, пропускавшие косые солнечные лучи. Кое-где виднелись штабеля бревен и груды тесаного отделочного камня. Но сердце человека, воздвигшего во славу Всевышнего эту величественную твердыню, ныне отягощали беды христианского мира, и помыслы его были устремлены к Святой земле.
Когда Кадфаэль повернул обратно, направляясь к повечерию, на колеблющейся поверхности пруда играли слабые блики света. В ограде храма он оказался среди множества людей, сновавших вокруг, словно призраки, ибо в полумраке невозможно было разглядеть их лица. Многие почтительно приветствовали монаха и спешили дальше. Конюхи, псаломщики, хористы, гости постоялых дворов и странноприимного дома, а также набожные горожане, желавшие достойно завершить дневные труды, спешили на службу. Толпа обтекала Кадфаэля, и не имело значения то, что у каждого из этих людей были свои заботы и чаяния. Все они станут молиться вместе, и, слитые воедино, их страстные мольбы просто не могут не достичь небес.
В сумраке нефа двигались лишь едва различимые фигуры служителей храма. Было еще рано, и только алтарные лампады тускло светились, словно маленькие красные язычки, хотя в хоре диакон уже зажег первые свечи, и ровные столбики пламени поднимались в неподвижном воздухе. Перед боковым алтарем, где только что загорелись свечи, стоял молодой человек, вне всякого сомнения, мирянин. Оружия при нем не было, но с пояса свисали две кожаные петли, предназначенные для ножен меча и кинжала, а темный, простого покроя плащ был сшит из добротной шерсти и недурно скроен. Широкоплечий, ладный молодой человек стоял неподвижно, не сводя с алтаря почтительного взора. Не приходилось сомневаться в том, что он молится и молитва его идет из глубины сердца.
Разглядеть лицо стоявшего вполоборота прихожанина Кадфаэль не мог, однако же в этом подбородке, задиристо вздернутом, словно молодой человек беседовал с Богом чуть ли не как с ровней и считал, будто имеет право не только просить, но и требовать помощи в своем деле, монаху почудилось что-то знакомое. Кадфаэль слегка передвинулся, чтобы вглядеться получше, и в этот момент фитилек одной из свечей неожиданно вспыхнул, отчетливо высветив лицо юноши. Тот быстро подправил фитиль, огонек потускнел и выровнялся. Но и за этот краткий миг монах успел отметить четкий профиль с волевым подбородком. Судя по всему, это был юноша благородного происхождения, знающий себе цену.
Когда Кадфаэль шелохнулся, молодой человек уловил его движение и повернулся. Монах увидел по-отрочески округлые щеки, широко раскрытые, уязвимо-бесхитростные глаза, высокий лоб и густую шапку каштановых волос.
Удивленный взгляд скользнул по фигуре монаха, сознавая его присутствие, после чего молодой человек собрался уже вернуться к своей молчаливой беседе с Создателем, но неожиданно замер, а потом обернулся снова. Теперь он простодушно, словно дитя, уставился на монаха, открыл было рот, собираясь что-то сказать, стушевался — видимо, подумал, не обознался ли, — и наконец решился.
— Брат Кадфаэль! Неужто это ты?
Кадфаэль заморгал, вглядываясь до боли в глазах, но юношу не узнал.
— Не может быть, чтобы ты меня забыл, — оживленно воскликнул молодой человек — Ведь это ты доставил меня в Бромфилд. Помнишь, тому уже шесть лет минуло. Тогда еще Оливье приехал за мной и Эрминой. Я с тех пор, ясное дело, изменился, потому как подрос, а вот ты — ни чуточки. Каким был, таким и остался.
В ровном ярком свете горевших между ними свечей, словно туман, рассеялись прошедшие шесть лет. В этом рослом, широкоплечем малом Кадфаэль признал наконец того бойкого мальчугана, которого в студеном декабре встретил в лесу между Стоком и Бромфилдом и вместе с его сестрой препроводил в Глостер. Тринадцатилетний парнишка, как и следовало ожидать, стал за это время сильным, отважным и уверенным в себе молодым человеком. Сейчас ему, наверное, лет девятнадцать.
— Ив! Ив Хьюгонин. А, теперь-то я тебя узнаю… По правде сказать, не так уж сильно ты изменился. Но как тебя сюда занесло? Я думал, ты где-нибудь на западе — в Бристоле или Глостере.
— Я ездил в Норфолк, к графу, по поручению императрицы. Сейчас она направляется в Ковентри, и ей необходимо собрать вокруг себя всех союзников, а Хью Байгод обладает большим влиянием на баронов, чем кто-либо другой.
— Стало быть, и ты собираешься присоединиться к ее свите, — не без удовольствия в голосе отметил монах. — Мы могли бы поехать вместе. Ты один? Если был один, то считай, что уже нашел себе компанию. Рад видеть тебя в добром здравии и хорошем расположении духа. Кстати, я здесь с Хью, и он тоже будет рад с тобой встретиться.
— Но ты-то, брат, ты как здесь оказался? — спросил лучившийся от радости юноша. Он крепко сжимал и тряс обе руки монаха. — В тот-то раз, как я помню, тебя отпустили из обители пользовать больного, но как вышло, что ты едешь на встречу лордов и прелатов? Правда, — добавил юноша с грустной улыбкой, — будь эти вельможи такими же, как ты, у нас было бы больше надежд на согласие. Бог свидетель, я искренне рад тебя видеть, но интересно узнать, как ты ухитрился выбраться в это путешествие.
— Я отпущен из обители до окончания совета, — сказал Кадфаэль.
— Но почему? Насколько я знаю, аббаты не слишком щедры на такие разрешения.