Я боялся есть варенье, потому что оно с косточками. Что делать с ними? Но хозяева стали выкладывать их изо рта на чайные ложечки и затем на блюдца. Я последовал их примеру. Варенье подгорело, прогоркло и отдавало горчинкой.
— Прекрасное варенье, Клавдия Фёдоровна… Сами варили? Просто чудо! — робко слукавил я, памятуя о поучении Евгении Дмитриевны.
— Вы находите?! — обрадовано спросила Клавдия Фёдоровна.
— Ещё бы! Такое душистое! Ничего вкуснее не ел! Объедение!
Клавдия Фёдоровна — главбух Приморского крайкома КПСС, посмотрела на меня благодарными глазами: наконец, оценили её умение готовить варенье из вишни! «Какой приятный в общении молодой человек! — казалось, говорил её умильно–восторженный взгляд. — Верно в народе говорят: встречают по одёжке, а провожают по уму».
Вслух она сказала:
— Вы такой воспитанный, культурный человек. Вот, что значит, университетское образование, полученное на самом престижном факультете! Лариса! На улице так хорошо… Почему бы тебе не прогуляться с Геннадием…
От такой похвалы при Ларисе у меня запылали уши. В прихожей с трудом справился с порванными шнурками на туфлях, не попадая ими в дырочки.
Был тихий октябрьский вечер. Мы долго бродили по набережной, и я больше молчал из боязни сказать глупость. Лариса, напротив, чуть шепелявя, что придавало её голосу особенно приятное звучание, с грациозной осанкой вышагивала рядом, рассказывая весёлые истории из недавней школьной жизни. Незаметно переключилась на обсуждение дружбы своей подруги с неким курсантом ТОВВМУ.
— Он привёз ей из Франции мутоновую шубу! — с нескрываемой завистью проговорила она, чем задела моё самолюбие.
— Подумаешь, мутоновая шуба! Эка невидаль! Схожу в путину — я тебе норковую куплю! — неожиданно вырвалось у меня: ведь намеревался остаться на берегу.
— Правда?! Норковую?!
— А что?! Этот курсантик, наверно всю учёбу копил на дешёвку. Где ему с китобоями тягаться!
— Знаю… Они хорошо зарабатывают… И ты опять станешь китобоем?
— Вообще–то, я собирался пойти учителем в школу… Или корреспондентом в газету… Но теперь, коли пообещал тебе норковую шубу, пойду в путину…
— И золотое колечко хочу… С бриллиантом, — капризно протянула она.
— Будет, тебе, Ларочка и колечко с алмазным камешком… И браслетик золотой… Как куколку одену!
В порыве мещанской радости, сияя надеждой будущего счастья вырядиться в дорогие вещи, она порывисто сжала мне руку. Я, потеряв страх и пользуясь темнотой подъезда, всю неуёмную страсть выразил в долгом поцелуе. Она не отстранялась, позволяя целовать себя ещё и ещё. Обезумев от близости груди, упиравшейся в мою, я покрывал поцелуями её глаза, нос, шею, волосы, дурея от запаха дорогих духов, впивался в губы, наслаждаясь мятным запахом её дыхания. Лишь под утро мы с трудом расцепили объятия на лестничной площадке у двери заслуженного капитана.
Наши встречи стали частыми. Просиживали ночи в тёмной комнате в то время, как в соседней спали родители. А может, и не спали, переживая за дочь, прислушиваясь к нашим шорохам, воздыханиям и шептаниям.
Иногда я ездил в Уссурийск, забирал Ларису из общежития и отвозил в частный дом к старикам, у которых снимал на ночь комнату.
Её роскошные каштановые волосы, свободно распущенные, ниспадали на моё лицо. Их аромат напоминал запах свежей розы, возбуждал желание. Откидывая назад голову, Лариса встряхивала их, и они мягкими волнами взмётывались надо мной. Терпеть не могу фальшивых женских причёсок и шиньонов, и поэтому с особенным удовольствием, зажмурившись в блаженстве, запускал пальцы в шелковисто–пышные локоны, делавшие её без преувеличения прекрасной. Они вызывали восхищение, делали её больше, чем просто симпатичной девушкой.
Обнажённая Лариса позволяла всё, кроме половой близости.
— Нельзя, успокойся, — сдерживая меня, говорила она. — Мне учиться надо. Подождём, пока закончу… хотя бы два курса. Родится ребёнок, и накроется мой институт медным тазом. А я так хочу закончить инъяз…
Распустив волосы, наклоняла надо мной белеющие в темноте груди, подставляя для поцелуев. Я ловил их губами и не передать словами, сколько трудов стоило сдержать пыл и уступить её упорным сопротивлениям.
Так продолжалось до ухода «Дальнего Востока» на промысел. Февральской ночью, полной бурных страстей, мы распрощались в подъезде дома на Тигровой.
— Будешь ждать меня с моря? Отвечать на мои письма? — не сомневаясь в положительном ответе, спросил я.