«Что сделал бы Жанчип?» И вспомнилось из детства: она провалилась в полынью, Жанчип сбросил тяжелый дэгэл и прыгнул вслед. Он вытащил ее, стянул с нее одежду, укутал в свой горячий дэгэл. Но ведь одним ее, дэгэлом не спасешь восемьсот животных?! Что сделал бы он сейчас?
Она не успела вздохнуть, как все провалилось в кромешную тьму: и земля, и небо, и деревья, и ветер — она оказалась в настоящем аду. Теперь ее отшвырнуло с гребня ущелья, она едва успела уцепиться за узкий тонкий ствол, овцы переваливались за ней на лужайку и снова окружили, припали к ней. Остальные затихли в ущелье. Мокрая одежда затвердела. Ураганный вихрь ледяным, острым, как лезвие ножа, холодом впивался в тело. Она попыталась встать, но снова была опрокинута непонятной силой. Овец отшвыривало от нее, прибивало к ней вновь. Она понимала, что бессильна помочь им.
— Расцветали яблони и груши, — едва разжимая губы, запела она. Получился шепот, шорох, тут же потонувший в зловещих, утробных звуках бури.
— Поплыли туманы над рекой, — Дулма снова попыталась встать и снова рухнула на колени. Но овцы подкатились к ней, услышав ее привычный голос.
Выходила на берег Катюша,
На высокий, на берег крутой… —
кричала Дулма. Ей казалось, что, если она сумеет до конца, перекрикивая вой чудовищ, спеть эту песню, ее услышит Жанчип и, услышав, выстоит там, в сплошном огне. Теперь она знала, что такое война, сражение, знала, как убивает — вокруг лежали мертвые овцы, их швыряло, ударяло о невиданные в кромешной тьме деревья, окружившие лужайку. Только из ущелья — ни шороха, ни звука — молчание.
Пусть он вспомнит девушку простую
И услышит, как она поет,
Пусть он землю сбережет родную,
А любовь Катюша сбережет, —
кричала Дулма, сдирая с лица месиво из снега, грязи и слез. Овцы падали рядом с ней, подползали, тянулись мордами, и она слепо тянулась к ним.
Пусть он землю сбережет родную,
А любовь Катюша сбережет.
Ей отвечал грохот земли и неба, вой ветра, стон овец. Неужели и он так же мучается?
Больше она петь не могла и держаться на коленях не могла, ее валило на землю. И в эту минуту она почувствовала, как кто-то маленький тычется в ее живот — в темноте и круговерти невозможно было различить, но Дулма стала пальцами ощупывать это что-то, притянула близко к глазам, увидела белое пятно на лбу. «Малашка!» Склонилась над ним, упершись обеими руками о землю, потянулась лицом к нему. И он потянулся к ней. Холодными губами дотронулся до неё, словно целуя, защекотал, будто зашептал: «Спаси меня, твоего сына Малашку». И Дулма увидела ясно, воочию, как из кромешной тьмы появился раздетый Агван и спешит к ней неслышными плавными шажками.
— Я похож на отца, — смеется он. — Ты должна меня поэтому любить. — Не дойдя до нее, протянул руки — Отдай мне Малашку. Я забыл про него, а про тех, кто нас любит, забывать нельзя.
Она зовет:
— Иди ко мне, отдам тебе Малашку. И согрею тебя, ты замерз совсем.
Но Агван качает головой:
— Ты не любишь меня. Я бабушкин сын! Отдай Малашку.
Дулма хочет ему сказать, что она любит его, сильно любит, но губы не слушаются, и она просто плачет. Агван растворяется в темноте.
Где она? Что с ней? Она греет, прижимает к себе овец и ягнят. Они все здесь, возле нее! И не слышно больше воя ветра, гула земли, стона деревьев.
— Ты не любишь его, — кричит ей Мария.
Задыхаясь от холода, от глухоты, она шепчет:
— Мой маленький Жанчип, сын мой!
И сквозь гул, вопль бури в ответ ей — нежный, звучащий, как медный колокольчик, голос Агвана:
— Мама. Мама.
На мгновение Дулма очнулась, приподнялась и снова упала на недвижных овец, прижимая к груди Малашку.
Она не помнила, сколько времени пролежала так, не слышала, как с глухим стоном изгибались, а то и падали столетние лиственницы, не видела, как над ее головой, случайно не задевая ее, пролетали камни, сучья, комья земли со снегом… Сквозь глубокую дрему в какое-то мгновение вернулась к ней память: она должна спасти овец. Нечеловеческим усилием заставила она себя встать, но устоять под порывами ветра не смогла — села и начала гладить, теребить ягненка, дышать на него. Сунула его застывшие ноги в теплую большую рукавицу. Он тихо плакал, едва слышно, бессильно. Ее рука тянулась к другим овцам и ягнятам, они лизали ее замерзшую руку теплыми языками. Поминутно ее охватывало полное безразличие, но мысль, что Жанчипу хуже, возвращала ее к яви, к действию: шевелиться и шевелить овец. Прижимая к себе худенькое тельце Малашки, она подползала то к одним, то к другим беспомощным тельцам, и они, в ответ, оживали, шевелились.
Буран уже стихал, он перестал швырять камнями, визжать на разные голоса, и только холодный острый снег все падал на измученную землю. Вместе с ослабевающей бурей умирали в ней силы. Память отказывалась помнить, усыпляла: спать, спать, упасть навзничь и спать. «Жанчип, я здесь», — шептала она и снова теребила коченеющих, как и она, овец:
— Потерпите. Сейчас я. Сейчас.
Снова замолкала, засыпая, не чувствуя ни рук, ни ног, ни лица. И снова Жанчип — большой и Жанчип — маленький поднимали ее, и блеклый голос шептал: «Погибнешь ты, им тоже — гибель». Оживали руки, гладили овец, оживали губы, шептали:
— Я здесь. Потерпите.
Неожиданно над ней склонился Жанчип — он укачивал ее:
— Спи, спи.
Ей наконец, впервые за всю войну, стало совсем хорошо, уютно, тепло, даже душно, словно мать сильно натопила печку.
— Спи… — шептал Жанчип.
«Я умираю», — поняла Дулма, но то, что рядом был Жанчип, успокоило ее.
— Спи… — шептал он.
Она улыбалась ему. Над ней лилась тихая песня, слов которой она разобрать не могла.
Марию буран захватил у протоки озера Исинги. Хоть немного передохнуть бы! Она успеет. До Зазы рукой подать, полкилометра! Несколько минут ходьбы. На минуту присесть бы! Но на Марию обрушился шквал ветра со снегом. Небо и земля слились, закружились, завертелись перед глазами. Мария опрокинулась навзничь. На мгновение ослепла — лицо залепило. «Дулма гибнет!» Мария встала на четвереньки, потом поднялась во весь рост, утерла лицо. Выставив вперед голову в островерхой шапке, подаренной Дулмой, вытянув руки в толстых рукавицах, Мария двинулась к Зазе. Ее сносило в сторону, но она снова и снова возвращалась на еще видную, утоптанную дорогу. Шла необычайно спокойная и уверенная… она дойдет! На мгновение что-то оторвало ее от земли, подхватило и кинуло, в лицо снова, как давеча, полетели острые комочки, ледяные градины, камни. Кругом выло. Дулма, Жанчип, Агван, шестьсот овец — все они зависели от того, дойдет она или нет. Осторожно пошевелила Мария руками и ногами, приподнялась, попробовала встать, но вновь ее сбило. И тогда она поползла, ощупью угадывая дорогу. Наконец поняла, что на берегу. Теперь самое трудное: найти санную колею на уже взрыхленном весенними ветрами и солнцем льду. Горело и болело лицо. Мария упрямо шарила вокруг себя. И нашла! Засмеялась. Она смеялась, захлебываясь. То, что она была одна в этой кромешной тьме, и то, что она всегда считала себя трусихой, сейчас вызвало в ней смех. Она дойдет!
Она все ползла по санной колее, по которой совсем недавно они с Дулмой возвращались домой после «Катюши». К счастью, колея оказалась глубокой, иначе бы ветер откатил ее на озеро, а там неизвестно, что было бы с ней.
Колея почему-то никак не кончалась и была до половины залита водой. Мария насквозь промокла и застыла. Застучали дробно зубы, сводило по очереди руки и ноги. Она попыталась встать, но ветер пронзил ее насквозь, холодом пробравшись к костям. Вновь упала она в узкий коридор жизни.
И поняла: «Это мой гроб! Моя смерть!»
— Нет! — крикнула в отчаянии. Только почувствовала себя нужной другим, как должна погибнуть. Она поползла. И ползла, забыв, не думая о мертвеющих руках, потеряв счет времени, пока не выбралась на берег. Поднявшись на мгновение во весь рост, рухнула. Земля была жесткая, во льду. Вытянувшись, отдыхала. Но тело сразу закоченело. Сделав несколько рывков, поняла, что потеряла дорогу. Шарила, металась по скользкому твердому берегу. Дороги не было. И тогда она поползла — упрямо, ничего не видя, с залепленным, затвердевшим лицом, с застывшей колом ледяной одеждой. В уставшей голове мелькали какие-то картины, но ни одной ухватить не могла. «Я сильная», — уговаривала себя Мария, когда падала в изнеможении на вытянутые вперед руки. И снова ползла, не слыша и не видя ничего кругом.