Мне нравилось быть идеальной женой. Я сделалась великолепной первой леди посольства. Я никогда не была не только развязной, невнимательной и нелюбезной, но и не казалась самовлюбленной (почему-то считается, будто эта черта характера присуща всем женщинам), что неминуемо привело бы к еще большему самолюбованию, а это никак не совмещалось бы с моими обязанностями быть женой посла. Он знал, что я никогда не подведу его, и не терпел неудач, всегда был в хорошем настроении, не грустил и не огорчался, не пасовал перед трудностями, ну а если не считать, что все же иногда легонько прибаливал, то, помнится, ни разу ни на что мне не жаловался. Больше всего мне нравилось в самой себе то, что он выбрал в жены именно меня и не разочаровался в своем выборе. Он же больше всего любил во мне то, что я не ныла, а радовалась жизни.
Большинство женщин моего круга признавали мое превосходство над ними из-за моего серьезного поведения, не терпящего плоских шуточек, из-за строгой одежды без всяких перьев, пристрастия к чтению и умения играть на пианино и клавесине.
В браке мы были идеальной парой. Оба увлекались музыкой. Я знала, как можно отвлечь его, когда он сердился и выходил из себя из-за неприятных, а то и грязных выходок двора или же сильно волновался, если затягивались переговоры при покупках картин или ваз, которые приглянулись ему. Он же относился ко мне предельно внимательно, в результате чего я все время упрекала себя за то, что желала в душе еще большей признательности к своей особе, или же за то, что меня обуревала склонность к меланхолии. Он не относился к тому разряду мужчин, которым нравится терзать женское сердце, но мое сердце все равно не могло не терзаться; и моя ошибка заключалась в том, что я жаждала еще более сильной и непомерной привязанности друг к другу.
Беседовать с мужем было все равно как говорить с каким-то небожителем. При этом я испытывала в душе своей радостное томление, которое, как мне представлялось, было устремлено к Богу, к небесному снисхождению. Не думаю, что в этом выражалось желание обрести ребенка, хотя, к сожалению, Бог не дал нам детей. Ребенок был бы еще одной человеческой душой для моей любви и скрасил бы мне минуты разлуки с мужем.
Я благодарна христианской вере за то, что она приносит утешение. Она, как ничто иное, заставляет нас остро реагировать на беспросветное невежество, которое, хотим мы того или нет, окружает нас.
Еще когда я была маленькой девочкой, моей любимой книгой (ее подарил отец) стали рассказы Джона Фокса о мучениках. С трепетом и глубоким волнением читала я истории о злодеяниях римско-католической церкви и о вдохновенном мужестве протестантских мучеников и мучениц, которых перед смертью истязали: стегали розгами и плетьми, били палками, сдирали кожу, вырывали ногти и зубы, руки и ноги опускали в кипяток, прежде чем пронзить стрелой или посадить на кол. Я видела на картинках, как мучеников ведут на костер, как разжигают огонь и пламя охватывает их лохмотья, как в предсмертной муке выгибаются их спины и плечи, будто они хотят дотянуться головой до небес, оставив бренное тело гореть на костре. С жалостью и благоговением думала я о страшной, но славной смерти епископа Латимера, чье тело прожгли раскаленным железом, и из сердца его потоком хлынула кровь, как бы подтверждая его неколебимое желание отдать жизнь во имя защиты святого Евангелия. Я мечтала претерпеть те же испытания, что и мученики, и пострадать за веру, приняв святую смерть страдалицы. Мечты глупой, самонадеянной девчонки. Поскольку я была не из храбрых, то думала, что ранее просто не имела возможности доказать свою храбрость. Не знаю, сумела бы я принять смерть на костре, я, которая не могла даже спокойно смотреть с безопасного расстояния на вырывающиеся из вулкана языки пламени!
Мой муж с любовью представлял меня другим как богомольную отшельницу. По своей натуре я не склонна к затворничеству. Но преодолеть в душе своей неприязнь к постыдным выходкам и тупоумию не смогла, а поскольку муж вынужден был все время вертеться при дворе, то предпочитала не ходить туда вместе с ним, а общаться в это время с кем-нибудь еще.
Удовольствие я испытывала, только находясь рядом с мужем. То, что я получала от музыки, назвать удовольствием вряд ли можно, поскольку это было все же напряженным занятием, а не развлечением. От музыки у меня душа замирала и перехватывало дыхание. Музыка зачаровывала меня. Клавесин становился моим голосом. В его чистом звуке я слышала себя. Придумывала изящные мелодии, которые, однако, не блистали оригинальностью и не удовлетворяли мое честолюбие. С гораздо большей уверенностью исполняла я музыку других.