— По торговым делам ездили.
Шаула цепко оглядел по-нищенски бедно одетых татар... «Хитрят сволочи! Таким впору не торговать, а по миру с сумой ходить. Ну ничего, я дознаюсь правду!..»
Между тем старший из татар Айвас Добнгел в подтверждение своих слов достал из-за пазухи три помятых письма.
Шаула покрутил их в руках, пытаясь разобрать написанное — письма были на армянском языке, — кинул на стол и, обернувшись к стоявшему у двери казаку, коротко бросил:
— Минаса сюда!
Через полчаса армянин, проживавший неподалёку от канцелярии, предстал перед полковником.
— Ты Крикора знаешь? — спросил тот, ничего не объясняя.
— В приятельстве состою, — ответил Минас, опасливо оглядываясь на казаков.
— Тебе письма?.. — Полковник небрежно двинул бумаги к краю стола. — Он писал?
Минас быстро взглянул на листы:
— Его рука... Только мне два письма, а это здешнему торговцу Капрелу.
Шаула перевёл взгляд на татар:
— А где сам Крикор?
— Остался распродавать товар, деньги получить и овец закупить, — ответил Айвас Добнгел.
— А ты что скажешь? Пишет про овец? — обратился Шаула к армянину.
— Упоминает, — подтвердил тот, осторожно кладя бумаги на край стола.
Полковник нахмурился: выходило, что татары говорят правду... А верить не хотелось!.. Он оглядел татар.
Младший из них — двадцатичетырёхлетний Муса Уген — был худ, немощен и, судя по бегающим глазам, труслив.
— Этого оставить! — Полковник указал на Мусу. — Остальных прочь!
Казаки вывели татар и Минаса за дверь.
Шаула встал из-за стола, неторопливо переваливаясь на кривых ногах, подошёл к Мусе, угрюмо посмотрел на него:
— Приятели твои правду сказали?
— Клянусь Аллахом! — поспешил заверить Муса, едва толмач закончил переводить вопрос.
Шаула склонил голову на плечо, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг неожиданно, без замаха, ударил татарина чугунным кулаком. Тот, даже не охнув, полетел, опрокидывая скамьи, в угол комнаты, глухо ткнулся в стену, сполз на пол; некоторое время не шевелился, потом слабо застонал, обхватил лицо руками. Между грязных пальцев засочилась кровь. Вздрагивая всем телом, сплёвывая на грудь сгустки тягучей крови, он замычал что-то неразборчивое.
Полковник взял со стола глиняный кувшин с водой, опрокинул его на голову Мусы, подождал, пока тот придёт в себя, и нарочито медленно стал закатывать рукав на могучей волосатой руке, всем видом показывая, что главное ещё впереди.
Муса, блуждая глазами, размазывая по мокрому лицу кровь, слабо зашамкал разбитым ртом.
— Он говорит, что скажет правду, — перевёл толмач, охотно наблюдавший за безуспешными стараниями татарина встать. — У Айваса есть ещё письмо.
— Вот, значит, как, — процедил полковник. — А ну зови басурмана! — велел он толмачу.
Казаки втолкнули Айваса в комнату.
— Ну-ка, сволочь, показывай письмо, — зашипел полковник, угрожающе надвигаясь на Добнгела.
Тот увидел окровавленного Мусу, всё понял — вытащил из сапожка тонко скрученный бумажный свиток.
— От кого? — рявкнул Шаула.
— От Акгюз-Гирей-султана к крымским мурзам.
— О чём пишет?
— Не знаю... Писано по-армянски. Рукой Крикора.
— А те три?
— Нет... Их написал по приказу султана таманский армянин Хазак.
— Минаса сюда! — крикнул казакам Шаула.
Едва армянина ввели в комнату, как он, получив свинцовый полковничий удар, отлетел в тот же угол, где распластался Муса.
— Зараз ты мне всё расскажешь! — пообещал полковник барахтающемуся Минасу...
Спустя час Шаула продиктовал полковому писарю рапорты для Тургенева и вице-адмирала Синявина, предупредив о письмах Акгюз-Гирея, подтверждавших готовность турок атаковать в ближайшие недели Крым.
Алексей Наумович Синявин переслал рапорт Шаулы в Бахчисарай Веселицкому, чтобы тот потребовал от хана объяснений.
Декабрь 1771 г. — январь 1772 г.
Никита Иванович Панин около часа провёл за письменным столом, набрасывая черновые заметки о политическом и военном положении империи, которые собирался представить Екатерине. Писал он неторопливо, часто откладывая перо, подолгу обдумывая то или иное предложение, стараясь и мысль выразить точнее, и изящность слога соблюсти.
Положение измотанной военными действиями империи было затруднительным: война с Портой затягивалась, мятежники в Польше продолжали сопротивляться, дело независимости Крыма не достигло ещё желаемого завершения. К этому следовало добавить зарождавшиеся осложнения в отношениях с Австрией, ревниво наблюдавшей за победами русских войск в Крыму и особенно за стремлением России и Пруссии укрепить своё влияние в Польше.