Утром, отправив в Петербург нарочного офицера, Панин, всё ещё суровый, замкнутый, продолжил чтение почты, оставшейся со вчерашнего дня.
Джан-Мамбет-бей уведомлял генерала, что Едисанская и Буджакская орды благополучно переправились через Буг и теперь двигаются к Днепру. Кроме того, выполняя данное ранее обещание, орды отправили в Крым пять депутатов, которые вели переговоры с предводителями и знатными мурзами Едичкульской и Джамбуйлукской орд и убедили их отторгнуться от Порты. Депутаты привезли с собой письма от этих орд и послали их в Елизаветинскую крепость.
Панин отложил письмо бея в сторону, одной рукой полистал лежавшие перед ним бумаги, выбрал нужные письма.
Едичкульские и джамбуйлукские мурзы сообщали, что имели давнее желание отторгнуться от Порты и соединиться с другими татарскими народами. Но при этом не давали никаких клятв, подтверждавших бы верность их слов. И ничего определённого о сроках отторжения, о присылке грамот не писали.
В другом письме — от 75 знатных крымцев — также были слова о желании соединиться с ордами. Но в нём об отторжении от Порты вообще не упоминалось.
— Я сыт подобными обещаниями, — прошипел Панин, раздувая широкие ноздри. — Летом меня ими кормили хан и его сераскир, а по осени я желаю переменить яства.., Из сих посланий за ласковыми словами и заверениями я могу усмотреть только одно: они хотят и впредь оставаться под Портой... Пиши!
Панин продиктовал канцеляристу ответы на письма.
Ордынским мурзам он повелел немедленно прислать к нему полномочных депутатов из знатнейших фамилий для отправления ко двору её величества для окончательного заключения договора.
— Передашь Веселицкому, чтобы он подготовил текст присяжного листа — как мы с едисанцами делали! — и присовокупил его к этому письму, — бросил Панин канцеляристу.
Ответ крымцам был резок и категоричен. Во-первых, они должны были объявить себя отложившимися от Порты и пристать к прочим татарам для составления независимой державы. Во-вторых, при содействии российской армии выгнать из крымских крепостей все турецкие войска. Наконец, в-третьих, для обеспечения дальнейшей своей независимости — принять в Крыму часть российской пехоты, а флоту дозволить занять некоторые приморские гавани.
Требования были серьёзные, ультимативные, но полностью соответствовали политике, избранной Петербургом в отношении Крымского ханства. Более искушённый в политических делах человек, наверное, смягчил бы многие слова, изложил бы требования не столь круто. Однако Пётр Иванович не счёл нужным лебезить перед татарами, полагая, что они, напуганные победами российской армии и ослабленные уходом под покровительство империи двух орд, долго упрямиться не будут.
Вернувшись к письму Джан-Мамбет-бея, Панин сделал неожиданный ход. Похвалив ногайцев за их стремление быть вместе, он предложил вызвать из Крыма находившиеся там орды и «составить особенную от Крыма татарскую, названием ваших орд, державу». (Неожиданность заключалась в том, что известное решение Совета об отторжении Крымского ханства от Турции не предусматривало создание отдельной ногайской области).
Готовя письма к отправке, Веселицкий, знавший, разумеется, решение Совета, прочитав эти строки, счёл нужным высказать сомнение в реальности такого предложения:
— Мне думается, ваше сиятельство, что ногайцы, привыкшие всегда быть под чьим-то покровительством или чтоб ими кто-то управлял, не способны к созданию своего отдельного государства. Их бродячий образ бытия, известные раздоры между предводителями орд сильно мешают положительному решению сей задачи.
Панин внимательно перечитал письмо, подумал, но оставил его без изменения, пробурчав недовольно:
— Среди этой сволочи можно найти одного порядочного человека, пользующегося доверием и кредитом у всех орд. Ежели это сильный человек, то, получив нужную поддержку от нас, он сможет объединить орды и создать свою державу.
Веселицкий, видя настроение командующего, не посмел возражать, но укрепился во мнении, что он с умыслом нарушил решение Совета. Но вот с каким — так и не понял.
Письма были вручены ожидавшим в крепости татарским нарочным. Их под охраной проводили к границе и отпустили.
Ноябрь 1770 г.
Захар Чернышёв, сидевший на резном стуле, обитом светлым штофом, напротив Екатерины, закончил читать письмо Панина об отставке. Чуть приподнявшись, он жил бумагу на столик и, скользнув по глубокому декольте ночной сорочки, соблазнительно обнажавшему иную грудь императрицы, белой в мелких морщинках шее, остановил взгляд на пухлых губах, ожидая, что они произнесут.