Он помнил дорогу туда и помнил, как тяжело было спать в вагоне, опасаясь открыть окно и впустить ночную прохладу, чтобы не схлопотать простуду и не подвергнуть той же участи попутчиков. Некоторых укачивает под мерный ритм вальяжного движения поезда, под стук его колес, уверенно обивающих колею в миллионный раз, а еще - это неотъемлемая часть дорожной романтики, от которой, как столичный ребенок, был бесконечно далек и, не приученный правильно путешествовать, не умел, соответственно, и испытывать то мимолетное и непередаваемое ощущение неприкаянности, что, казалось бы, просто обязано было возникнуть у любого мало-мальски чувственного человека, расположенного к глубинному переживанию происходящего, каковым по сути своей был. И все же, путь туда запомнился ему сам по себе, но не как отдельное и заслуживающее упоминания событие, а как связующее звено истории, которое не забудет до скончания мирских дней.
Не первый раз, когда ехал туда, но каждый раз, этот путь - эта достаточно продолжительная дорога, представлялась ему не препятствием, однако подготовкой к тому, что последует в дальнейшем. И раз за разом этой подготовки оказывалось недостаточно, дабы подавить то глубинное чувство восхищения и переживания, что будоражило его внутренности в первые мгновения по прибытии; с первым вдохом чистого воздуха, до предела распирающего легкие приятным холодком, привнесенным на крыльях дуновения нежного утреннего ветра, лижущего волосы и пробирающего до дрожи костей, особенно контрастно на фоне удушливой затхлости вагона, - чувство, которое любил, но ненавидел одновременно.
От полустанка путь пролегал дальше, и ближе к поселку их уже ожидали машины, и после, он смутно помнил дорогу, и тарахтение камней под колесами, и крутые повороты норовистых горных троп. Смутно помнил, ведь просыпаясь каждый раз, когда поезд ощутимо качало, так и не смог выспаться за ночь, опасаясь свалиться с верхней полки и, потому, досыпал в машине на задних сидениях, пока другие наблюдали виды и что-то активно обсуждали между собой, не всегда напрямую или даже косвенно связанное с пейзажами за окном. Он тоже наблюдал в дремотной неге, изредка наполовину просыпаясь, и виды те запомнились ему дивным сном, волшебным мороком, очарованию которого суждено было окончательно развеяться лишь две недели после, по прибытии домой.
Их лагерь располагался на базе заповедной территории; они там были на учебной практике. По приезду, предполагалось перейти мост, и этот мост он тоже хорошо запомнил - ведь тот был из дерева, местами провалившегося, и постоянно шатался из стороны в сторону, а двигаясь по нему, приходилось хвататься за острую проволку, рискуя пораниться, и чем больше людей переходило в один присест, тем больше качался мост; дело усугублялось багажом и волнениями масс.
Через реку был лес и база справа от него, окруженная лесом со всех сторон. Лес тот, сразу же уходил в гору и база, таким образом, была упрятана в полость между склонов. Вообще все пространство того места и его окрестностей, условно делимое напополам рекой, скрывалось в тени стен взгорья.
Это были не грандиознейшие из гор - их вершины уж точно не самые высокие, но глубочайшее чувство покоя возникало в сердце, каждый раз, когда взгляд утыкался в громадины, и вся целиком низина, стиснутая меж складок незыблемого пояса Альп - до сих пор практически нетронутая человеком целина, - все это было окутано тем же спокойным трепетом, что и зародившийся в сердце с момента прибытия, и ты отдыхал душой и телом.
Здесь все обстояло иначе, и, в первую очередь, время, казалось, было невластно над этим местом, а река Теребля, стремительным горным потоком протекающая из прошлого в будущее - уж не единственное ли напоминание о нем, размежевывала быль и явь. Дом остался за чертой бурных волнений ее темной прохладной глади, и только шаткий мост из воспоминаний, прямо как тот, что соединял два берега, простираясь над рекой, служил о нем напоминанием в первые дни. Уже потом, ближе к концу практики, когда первое впечатление сказки померкло, - когда окрепла тоска и желание вернуться под бетонные своды зданий, затмевающих небо навесом серых туч от выбросов промышленного комплекса, - когда мать вспоминалась и отец с сестрой, покинутые где-то там, он все чаще возвращался в уют родного города, пускай и грязного, и осточертевшего бытом, но привычного, - все чаще ощущал свою чуждость этому месту и внутренне отрицал принадлежность.
Так как приехали по делу - праздно шататься не пристало - и даже так, выполняя бесконечную череду задач и условий практики, находилось время наслаждаться природой и обществом друг друга. Заполняя отчетности и расправляясь с бумажной волокитой, он думал о том, как бы поскорее от той рутины избавиться и предаться простым радостям здешней жизни. То же можно сказать о любой отчетности и волоките, в любом месте, но здесь - нетерпение подкреплялось видом из окна, и общей атмосферой, и беззаботностью тех, кто был от работы освобожден.
База разрасталась постепенно, и часть из зданий - та, что возникла позже, была из дерева, основной же корпус - выложен из камня. В небольшой столовой, выполненной также из дерева, всегда играла музыка, однако несмотря на этническую принадлежность тамошних исполнителей, она ему показалась пресной и скучной, слишком пошлой и осовремененной, в общем, - не то, чего ждешь от края в девственно чистом лоне природы. Для большинства же со временем играющая там музыка, во время застолья, стала неким объединяющим коллектив культурным ядром и ориентиром. Уже гораздо позже, будучи вдалеке от благодатной земли, они вспоминали слова песни-гимна близлежащей деревушки - Колочавы, так, словно сами были местными и непосредственно понимали, о чем она (и правда ведь понимали), и все как один, отчасти мечтали остаться там, но куда большей частью собственного естества стремились поскорее вернуться в комфортабельные пределы родных городов, к своей современной жизни.
Однажды на фестивале проходящем в одном из поселков поблизости ему представилась возможность послушать настоящую, живую, инструментальную музыку местного ансамбля, на ряду с заслуживающим отдельного упоминания выступлением мастера-флейтиста - последнее запомнилось особенно ярко - и легкая, призрачная фактура свирелей флейты - фактура, то взахлеб рыдающая, то по-детски упоительно и радостно смеющаяся, не входя в сопротивление с воздухом (настолько она была прозрачной), взбиралась к вершинам гор и стремительно уносилась к редким тучам ввысь, где затем бесследно исчезала, примешавшись к разреженному воздуху.
Столовая именовалась колыбой, как позднее узнал, поинтересовавшись из любопытства, - значение этого слова со временем перетерпело заметные изменения и отступления от своей изначальной этимологии. Работали в колыбе местные женщины посезонно, когда на базе было много постояльцев (в свободное от приема студентов время здесь предоставлялись услуги отдыха всем желающим и готовым заплатить). Часть работников имели родственные связи с директором комплекса, но не в негативном контексте кумовства, а в том узком понимании родства, согласно которому, все коренные жители сей горной лощины, как это часто бывает в деревенской местности, знали друг друга с ранних лет, и были объединены в довесок к тому знанию, - узами крови.