Я смахнул слезу и поднял глаза. Полдюжины сорванцов обоего пола глазели на меня, разинув рты. Они рассыпались по сторонам, что-то выкрикивая, — хвалу или хулу, не знаю; пожалуй, последнее. Я швырнул им пригоршню медяков, что заставило их замолчать на минуту, и продолжил свой путь. Какими яркими, праздничными были оживленные улицы, отливавшие золотом под зимним солнцем, как они бурлили жизнью! Кругом звенел смех. Шарманки издавали нежные мелодии. Уличные торговцы зычными голосами приглашали отведать плодов земного изобилия. Сновали рассыльные, насвистывая веселые песенки. Разгоряченные продавцы в лавках наперебой зазывали покупателей. Мужчины и женщины, улыбаясь, спешили мимо. Откормленные коты нежились в укромных закутках, пока веселые псы не приглашали их порезвиться. Воробьи, копошась на дороге, присоединяли свое чириканье к общему хвалебному гимну.
У Мраморной арки я вскочил в омнибус, мимоходом бросив кондуктору, что сегодня славный денек. Он отвечал, что и сам это заметил. Этот ответ показался мне верхом остроумия. Наш кучер, едва избежав столкновения с кэбом, ведомым угрюмым старцем патриархального вида сообщил, что опасно выпускать на улицу лошадей, доверяя их маленьким мальчикам. Как полон мир веселья и юмора!
Почти не отдавая себе отчета, я ввязался в серьезный разговор со своим молодым соседом. Говорили мы о жизни, о любви. И только много позже, вспоминая об этом, я удивился тому, что мой попутчик говорил со мной — просто случайным знакомым — о самом дорогом его сердцу; о милой, но непутевой девице, Гебе маленькой старомодной кофейни, мимо которой мы как раз проезжали. До того раза мне не доводилось быть восприемником доверительных излияний. Как правило, даже друзья редко говорили со мной о своих делах; обычно это я рассказывал им о моих. Я посочувствовал ему, дал какой-то совет — какой, сейчас уж не упомню. Он, однако, сказал, что думает, что я прав, и сошел на Риджент-стрит, выразив решимость последовать моему совету, каков он там ни был.
Между Бернерс-стрит и Пикадилли и одолжил шиллинг двум девушкам, которые с изумлением, а потом и огорчением обнаружили, что не взяли с собой денег. (На следующий день они его вернули почтовыми марками с очень милой запиской). Легкость, с какой я оказал эту небольшую услугу, поразила меня самого. В любое другое время я бы заколебался, борясь с собственными страхами, и наконец предложил бы деньги с уныло-сдержанным, видом, получив в итоге отказ. Какое-то мгновение они сомневались, потом, взглянув на меня, приняли шиллинг, очаровательно улыбаясь. Они спросили, как пройти на Патерностер-роуд. Я объяснил, присовокупив к этому литературный анекдот, который их, казалось, заинтересовал. Я даже рискнул произнести комплимент, как мне кажется, тщательно сформулированный. Он, видимо, понравился — результат, доселе для меня неслыханный, На углу Саутгемптон-роуд я с сожалением расстался с ними, Почему это раньше я не замечал, сколько в этом милом, улыбчивом Лондоне приятных людей?
На углу Куинс-аквер меня остановила женщина приличного вида и попросила объяснить, — как добраться до детской больницы в Челси. Она сказала, что ошиблась, думая, что больница, куда положили ее ребенка, — на Трейт-Ормонд-стрит. Я объяснил и, взглянув ей в лицо, заметил, как она устала, представив тут же, сколько бесконечных улиц ей еще предстоит пройти. Сунув ей немного денег, я посоветовал поехать на омнибусе, Она покраснела и поблагодарила меня. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся; она хотела идти за мной, удивление было написано на ее лице, Я рассмеялся и помахал ей. Она улыбнулась в ответ и пошла своей дорогой.
Пошел дождь. Я постоял минуту на крыльце, радуясь прохладным каплям, освежавшим лицо, и бодрящему восточному ветру, вставил ключ в замок и вошел.
Дверь мастерской старика Делеглиза на втором этаже оказалась открытой. До сей поры, когда нам доводилось встречаться на лестнице, мы с нашим сумасбродным хозяином едва обменивались несколькими словами, если не считать обычных приветствий; сейчас же, вспомнив его доброе лицо, я решил поделиться с ним своей удачей. Наверняка он будет очень рад. Инстинктивно я знал, что ой сочувствует молодым.
Я легонько постучал в дверь, ответа не последовало. Кто-то разговаривал внутри; голос походил на девичий. Я отворил дверь пошире и вошел; таков был обычай в нашем доме. Комната была просторная, выходила она окнами во двор; под одним из больших окон стоял рабочий стол гравера, полускрытый бумажной ширмой. В дальнем конце комнаты — высокое зеркало, а перед ним, спиной ко мне — некая фигура, возбудившая мое любопытство: я остался стоять, укрывшись, за большим мольбертом, молча наблюдая за ней. Над тяжелой синей юбкой в оборках, волнами ниспадавшей на пол И еще волочившейся ярда на два, как шлейф, возвышался черный корсаж без рукавов, с глубоким вырезом — фигуре он был здорово велик — по ранневикторианской моде. Пышная копна темно-каштановых волос, заколотых шпильками, торчавшими в разные стороны, словно иглы у дикобраза, и грозивших ежесекундно рассыпаться, была украшена тремя огромными зелеными перьями, одно из которых бессильно обвисало над левым ухом дамы. Пока я, оставаясь незамеченным, продолжал смотреть, дама трижды попыталась привести его в более подобающее положение, и трижды же оно, вяло и как-то нехотя, принимало прежнюю дурацкую позицию. Ее длинные, худые руки, на которых ярко-красными пятнами выделялись локти, настолько острые, что, казалось, таили в себе опасность, загорели до такой степени, будто на них была надета пара очень хорошо сидящих перчаток. В правой руке она стиснула большой кружевной веер и решительно им размахивала, левой же вцепилась в собственную юбку. Опустившись в глубоком реверансе перед своим отражением в зеркале, что было бы эффектней, не запутай она себе юбкой обе ноги, — помеха, потребовавшая усилий, обеих рук и многократных подпрыгиваний, чтобы высвободиться, — и вновь обретя равновесие, она проронила: