— Пошли, — шептал он мне, — ведь это же совсем рядом. Отодвинем потихоньку старый комод, приоткроем ломаную раму, заложим ее латинским словарем, чтобы не захлопнулась, обопремся локтями на подоконник и будем слушать голоса уставшего города — голоса, взывающие к нам из тьмы.
Но совратить меня с пути истинного не так-то просто. — Не сейчас, — отвечаю я ему. — Вот проложу себе дорогу, встану на ноги, и не страшны мне будут соблазны. Вот тогда-то, дружок, я и пойду с тобой — если ты еще будешь жив. Вот тогда-то мы с тобой и помечтаем о том, о чем мечтали когда-то. Глупые были наши мечты, несбыточные. Вот тогда-то и посмеемся над ними.
При этих словах образ его меркнет, и в зеркале появляется какой-то самоуверенный юнец — этакий деляга, готовый на все. Он мне одобрительно кивает.
Но одному соблазну я все же поддался. К этому времени заработки мои стали более или менее регулярны, и необходимость прятаться от людей пропала. Я решил подыскать комнату поприличней, где-нибудь в западных районах. Воспарять в поднебесье я не собирался, однако, проходя как-то по Гилфорд-стрит, я задержал взгляд на увитом плющом доме, который когда-то облюбовал отец, и заметил в окне белый билетик. Я постучался и навел справки. Оказалось, что сдается комната на четвертом этаже. Хорошо помню тот момент, когда словоохотливая хозяйка распахнула передо мной дверь.
— А эта комната будет твоя, Пол, — услышал я за спиной голос отца; он звучал так отчетливо, что я обернулся, забыв, что это всего лишь голос моей памяти. — Здесь тебе никто не помешает, а кровать и умывальник можно отгородить ширмой.
И вышло все так, как задумал отец. Комната была просторная, светлая, окно выходило в сад. Я последовал совету отца и отгородил кровать и умывальник* И часто по вечерам я слышал, как он поворачивает ручку двери.
— Как дела? Все в порядке?
— Отлично.
Мне часто вспоминались его слова: — Надо быть практичным, Под, тогда и преуспеешь в жизни. Сам-то я мечтатель. Всегда хотелось совершить что-то ведикое. Теперь-то я понимаю, что метил слишком высоко. Не практичный я.
— А разве не следует метить высоко? — спросил я. Отец заерзал на стуле. — Трудно сказать. Что-то я тут недопонимаю. Целишь высоко и мажешь, по крайней мере, не видишь, попал или нет. Кто знает, может лучше выбрать цель пониже, но уж бить наверняка. Но все-таки мне кажется, что отказываться от высокой цели нельзя, — ведь это наши идеалы, все лучшее, что в нас есть. Не знаю, не знаю. Не дано нам этого понять.
Вот уже несколько месяцев я подписывал рассказы своим настоящим именем. Как-то в редакцию на мое имя пришло письмо. Это была коротенькая записочка от мамаши Селларс — официальное приглашение на церемонию бракосочетания ее дочери с мистером Реджинальдом Клеппером. Я уж было совсем забыл наш роман с леди Ортензией, но, тем не менее, мне было приятно узнать, что все кончилось благополучно. Судя по тому, что я оказался в числе приглашенных, миледи давала мне понять, что мое постыдное бегство отнюдь не разбило ее сердце. Я чувствовал себя в неоплатном долгу перед этой дамой и истратил на подарок все свои сбережения; во вторник, облачившись во фрак и темно-серые брюки, я отправился в кенсингтонскую церковь.
Церемония уже началась. Я на цыпочках прошел по проходу и уж было собрался плюхнуться на свободную скамью, как вдруг кто-то потянул меня за рукав.
— Все наши здесь, — сказал О'Келли. — Мы и тебе местечко заняли.
Я на ходу пожал ему руку и уселся между Синьорой и миссис Пидлс. Обе дамы плакали: Синьора — аккуратно, экономно роняя по одной слезинке за раз, миссис Пидлс — безудержно, навзрыд, издавая звуки, похожие на бульканье воды, выливающейся из бутылки.
— Какая красивая служба, — прошептала Синьора, схватив меня за руку, — Мне так хочется самой выйти замуж.
— Дорогая моя, — прошептал О'Келли; он завладел другой рукой Синьоры и украдкой поцеловал ее, прикрывшись молитвенником, — все у тебя впереди, когда-нибудь и выйдешь.
Синьора улыбнулась сквозь слезы и, тяжко вздохнув, покачала головой.
В сумеречном свете ненастного ноябрьского дня я разглядел туалет миссис Пидлс. Она нарядилась в костюм королевы Елизаветы, но ничего особо королевского в нем не было — так, домашнее платье Ее Величества, жалкая затрапеза. Она объяснила мне, что свадьба всегда напоминает ей, как быстротечна любовь.
— Бедняжки! — всхлипнула она, — Но про нашу парочку этого не скажешь. Кто знает, может они будут счастливы. Скорее всего, будут. Человек он, судя по всему, не злой.