Маркс, хотя и не в столь ярких выражениях, соглашался с Энгельсом. Он поспешил отказаться от своей прежней готовности восстановления Польши в границах 1772 года, ибо рассудил, что немецкую Польшу, с городами, населенными немцами, не следует отдавать народу, который доселе еще не дал доказательства своей способности выбраться из полуфеодального быта, основанного на несвободе сельского населения. Он и от Лассаля получил заверение в полном согласии с такой точкой зрения: “прусскую Польшу следует рассматривать как германизированную и относиться к ней соответственно”.
В случае войны с Россией, Маркс готов компенсировать полякам потерю Познани щедрым присоединением земель на Востоке, обещает им Митаву, Ригу и надеется на их согласие “выслушать разумное слово по отношению к западной границе”, после чего они поймут важность для них Риги и Митавы в сравнении с Данцигом и Эльбингом. Самые восстания польские мыслимы только против России. “У меня был один польский эмиссар, – пишет он Энгельсу в 1861 году: – вторичного визита он мне не сделал, так как ему, конечно, не по вкусу пришлась та неприкрашенная правда, которую я преподнес относительно плохих шансов всякого революционного заговора в настоящий момент на прусской территории”.
Прекрасное резюме этому комплексу настроений дал Энгельс в цитированном выше письме, сделав набросок марксистской тактики в польском вопросе. “На Западе отбирать у поляков все, что можно, оккупировать немецкими силами их крепости под предлогом защиты, в особенности Познань, оставить им занятие хозяйством, посылать их в огонь, слопать (ausfressen) их земли, кормя их видами на Ригу и Одессу, а в случае, если можно будет вовлечь в движение русских, – соединиться с этими последними и заставить поляков примириться с этим”. Под “русскими” разумеется, в данном случае, не царская, а революционная Россия.
* * *
Итак, поляки лишь “сгоряча” и по тактическим соображениям причислены были к “историческим” народам. Под конец жизни, интерес Маркса к полякам пропал, уступив место восторгу перед народовольцами-террористами. Именно перед народовольцами, а не перед чернопередельцами, из которых вышли потом последователи Маркса в России. Их он не жаловал за то, что “эти господа стоят против всякой революционно-политической деятельности”, тогда как он приветствовал и всячески ласкал террористов. Вот что рассказывает Эдуард Бернштейн о приеме, оказанном Марксом народовольцу Гартману. Молодой в то время, Бернштейн был уже почитателем Маркса и тоже был им принят довольно ласково. “Однако же, – говорит он, – при наших беседах всегда сохранялось между нами известное “расстояние”. Совсем иначе стояло дело между Марксом и Львом Гартманом, явившимся в Лондон летом 1880 года. «Я был просто поражен, видя, как этот великий мыслитель, а также Энгельс, обращаются совсем по-братски, на ты, с молодым человеком, который производил на меня впечатление умственной посредственности и бесцветности”. “По-видимому, – заключает Бернштейн, – их дружеское расположение к нему вызывалось исключительно его участием в террористическом предприятии”.
Известно, что Маркс презрительно отзывался о возможности революции в России. В ней “может быть только тот или иной бунт, причем достанется немецким платьям, а революции никакой и никогда не будет”. Так говорил он в 1863 году. Он искренне удивлялся своей популярности в этой стране; нигде его так не чтут и не издают, как в России, которую он усердно оплевывал, революционных деятелей которой глубоко презирал и чуть не поголовно считал царскими агентами. И вот этот человек в конце 1881 года провозглашает: “Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе”. Совершенно очевидно – не рост промышленности, не рост пролетариата, не “идейная зрелость”, которых еще не было, даже не крестьянские волнения подвигли его на такое заявление, а убийство Александра II, шумная деятельность кучки террористов. Он приходил в восторг от того, что им удалось превратить нового царя в гатчинского военнопленного революции.