"Так ли это, точно ли?" - думаю я, шагая вместе со всеми членами бригады. Вот мы уже прошли каменные ворота. Здесь нас остановили. Охранники сдали нас новому конвою. Пересчитав, ощупав каждого, эсэсовцы повели нас к месту работы. Я увидел на площадке около десяти огромных колб, установленных на железобетонных постаментах. Под них вели ходы, и туда спускались люди, такие же, как и мы, заключенные. Они заправляли горючим ракеты и помогали команде при их запуске. Об этом я узнал спустя некоторое время.
Нам приказали прокопать канаву, по которой должны прокладываться трубы. Работая, я на глаз подсчитывал разные расстояния. Делал это с целью нарисовать схемы, чтобы передать их и рассказать об увиденном нашему командованию, если сумею осуществить задуманный мной побег.
Легко думать об этом, а как практически осуществить? "С помощью самолета? Единственная возможность!" - мысленно решаю я.
На острове жизнь расписана до минуты и все шестьдесят секунд - под контролем эсэсовцев. Однако и в таких условиях заключенные находили выход для свидания с товарищами, проживающими в других бараках. По инструкции к живущим в других бараках разрешалось ходить лишь в сапожную и портняжную мастерские, в прачечную.
В мастерских и прачечных были свои капо (бригадиры), назначенные комендантом для руководства работой, и, конечно, для контроля. У сапожников старшинствовал немец Карл, у портных - поляк Кароль, в прачечной, где стирали и сушили нательное белье, старшим был русский по имени Владимир. Работа в тесных мастерских и прачечной равняла "начальников" из заключенных с рядовыми, и они ничем не отличались от них.
Приобщил меня к посещению этих закоулков Зарудный. Увидев как-то меня, он сказал:
- Чего не зайдешь? Можем на любой фасон переделать твои долбанки.
- На любой не надо. Вот если бы на теплый фасон, было бы в самый раз.
- Все можем. Приходи сегодня же.
По его тону я понял, что ему надо сказать мне что-то.
Сапожная мастерская ютилась в загородке барака, рядом со столовой.
Здесь я прежде всего увидел гору долбанок, то стертых, а то и с порванным матерчатым верхом. Сапожники - их было человек десять - даже поздними вечерами сидели за своими столиками и работали. Открыв дверь, я остановился у входа.
- Свой! - тихо сказал Зарудный и бросил молоток на столик.
Все последовали его примеру. Зарудный пояснил:
- Думали, идет комендант, вот и схватились за молотки.
- Я похож на коменданта? Он раза в четыре по объему и по весу больше меня, - заметил я.
- Вечером, да еще здесь, кошка волком кажется. Садись, снимай свои хромовые-ивовые. Так удобней знакомиться.
Зарудный представил меня уральцу Саше Воротникову, назвав его музыкантом. Я внимательно посмотрел на него: тонкое лицо, худощавый, как все, юноша с длинными, костлявыми пальцами. Мое внимание привлек пожилой человек с сединой в волосах и глубоко посаженными глазами, назвавший себя Владимиром. Что-то величаво спокойное было в его образе и в манере держаться.
- Отпразднуем его приход, товарищи, - неожиданно сказал Владимир и задержал на мне свой мягкий, но цепкий взгляд.
Я посмотрел на Зарудного. Наверное, все заметили мою взволнованность.
- Зачем печалиться? - душевно, но твердо сказал Зарудный. - На фронтах наши будут праздновать октябрь с музыкой батарей, а мы, к сожалению, не будем в ней принимать участие. Вот если только Саша на сапожном инструменте сыграет.
Воротников улыбнулся как-то по-особенному, словно ребенок, к которому ласково обратились, и ответил:
- Попробую, исходя из условий, - и начал выразительно выбивать о доску своими длинными пальцами знакомый мотив.
Поём тихо, без слов, это была мелодия "Москвы майской". Глаза у людей заискрились, лица стали одухотворенными, и мне вдруг показалось, что мы не в концентрационном лагере, а где-то на родной земле, что все здесь свои, близкие, свободные люди. Я чувствовал, как мои душа и сердце вместе поют эту любимую песню. Зарудный смотрел на меня. Я понял, что ему хотелось, чтобы я поверил этим людям и считал их своими близкими, верными гражданами Родины.
Владимир подал знак, и стало тихо.
- Отпразднуем, товарищи, двадцать седьмую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Соберемся после ужина. Где предлагаете?
- Известное дело - в прачечной. Туда реже всего заглядывают "стукачи", - предложил Владимир.
- Лучше здесь, в сапожной, - сказал Зарудный. - Безопасней. Решено. Хлеба мы припасли. Все! А ты возьми любые старые долбанки, я заменю на хорошие, - посоветовал мне Зарудный.
- У Димы совсем развалились, - вспомнил я о своем молодом друге.
- Давай. Детских у нас много. О мальчиках особенно надо заботиться. Несчастные дети! Что ты еще хочешь сказать?
- Я сегодня работал рядом с хорошим юношей, с Колей, его фамилия не то Рубанич, не то Рубенович.
- Коля Урбанович, - подчеркнул фамилию Зарудный. - Он прекрасный парень. На него можно положиться. О нем я тебе расскажу потом.
В темноте мы пожали друг другу руки и я ушел, преисполненный бодрым чувством. Значит, на острове Узедом существует подпольная организация, поддерживающая людей в минуты отчаяния, заряжает их оптимизмом и надеждой на лучшее будущее. Ручеек целебной воды течет сюда, пробивается из родной земли, освежает душу своих сыновей.
Сегодня я будто напился этой животворной воды, она прибавила мне сил и энергии.
6 ноября, когда стемнело, ко мне подошел Миша Лупов. Оказывается, и он знает о празднике в сапожной мастерской. "Пора", - шепнул он мне.
Мы взяли с собой кто обувь, кто какую-нибудь одежонку и, крадучись, вышли во двор лагеря.
Наверное, никогда в мастерской не было так многолюдно. В такой поздний час шел обмен старой обуви на новую. Зарудный и его коллеги во главе с немцем Карлом сидели за своими рабочими столиками.
- Товарищи, за Великий Октябрь, за нашу победу! - сказал Зарудный. Воротников застучал пальцами по звонкой диктовой доске. И на этот раз песня о Москве разлилась своей волнующей душу мелодией. Когда кончилась песня, Владимир тихо сказал:
- Разойтись! - И все поняли, что это был приказ, и исполнение его безоговорочно.
Мы возвращались к своим баракам, держа в руках долбанки. Редкие высокие сосны, казалось мне, поздравляли меня с праздником, Слышен был мерный шум морских волн, набегавших на пологий берег острова. Луна то появлялась, то вдруг пряталась среди туч, будто играла с ночью в прятки.
До сих пор, когда я взбирался на свой этаж под самую крышу барака и ложился в свой ящик-кровать, каждую ночь грызла меня горькая тоска одиночества.
И вот теперь я вошел в общество смельчаков, которые не шепотом, а вслух ведут разговоры о победах наших войск, о городах Польши, Венгрии, за которые сегодня ведет бои наша могучая Советская Армия. Эти люди знают все подробности покушения на Гитлера. Они живут великими тайнами и большими интересами. С ними я и буду искать пути к вражескому самолету, чтобы вернуться на Родину.
Пришла зима
Поползли низкие тучи, пошел снег. Лес и море стали будто темнее. Еще тяжелее стало жить заключенным. От холода мы кутаемся в бумажные мешки, наматываем на себя все, что можно.
Стужа особенно донимала утром, когда, раздетые до пояса, мы выбегали во двор, чтобы проделать упражнения физической зарядки. Затем бежали к умывальнику и, протиснувшись к трубе, пробитой во многих местах, подставляли свое худое, посиневшее тело под острые струйки ледяной воды.
На аппельплаце заключенных непременно осматривал комендант, В теплой шинели, сапогах, перчатках, обходил он каждый ряд с фронта и тыла. За порванную одежду - удар нагайкой, за плохую выправку, нестроевой вид кулаком в лицо... Только после всего этого комендант выходил на середину плаца и спрашивал:
- У кого есть жалобы?
Тысячи людей молчали.
- Кто болен? Кто плохо себя чувствует?
Молчание.