Потом пришли механики. Грузовик привез бомбы, и они принялись подвешивать их. "Взлететь бы с бомбами! - шепчет Кривоногов. - Сбросить на аэродром и - за тучи!"
- Вег! Вег! - растолкали нас немцы, потому что мы остолбенели перед большими бомбами и люками.
Охранник приказал перейти к другому капониру.
Я попросился отлучиться, охранник разрешил, и я оказался на свалке. Куча лома под снегом напоминала огромную машину, как будто упавшую на нашу землю с другой планеты. Разбрасывая пушистые шапки, я пробрался в знакомую кабину. Еще раз ощупал все рычаги и штурвальчики, экзаменуя себя. Да, я помнил все.
* * *
Когда вернулся, товарищи окружили меня:
- Ну, что нового?
Я ничего не ответил, а по дороге к бараку сказал Соколову:
- Проверил себя: готов. Только прояснится небо...
- Даже завтра?
- Даже завтра.
- Приходи к Ивану. Я переговорил с его блоковым. Он спрячет до ночи.
- Нам еще нужно поговорить.
- Я буду.
Снег слепил глаза, застилал белой кисеей даль, и то ли от этого, то ли от слов, только что услышанных, казалось: идем по узенькой косе, а с обеих сторон бушует море. Оступишься - проглотит бездна.
Володя знал людей не только наших, но и немцев. Он умел входить в контакт. На слово не полагался, этого слишком мало для взаимного доверия, только дело, поступки человека раскрывали его душу, слово и дело выступали в единстве. Он это хорошо понимал и проверял каждого исполнением поручения.
Собрались мы в комнате блокового, такого же по должности, как наш Вилли Черный. Разница между ними состояла лишь в том, что Вилли убивал заключенных, а "Камрад" дружил с русским Владимиром Соколовым. Он-то и уступил нам свою комнату, а сам куда-то ушел. Мы расселись на стульях и кровати, ходили по коврикам, постланным здесь только для немецких сапог. Мы тихо обсуждали вопрос о том, кому и как обезвредить солдата-эсэсовца.
- Придется тебе, Иван, - сказал я Кривоногову.
- Мне уже приходилось.
- Одним ударом, иначе беда.
- Ясно. И тут же снять одежду, - отвечает Иван.
- Переоденете Кутергина. Он высокий, шинель как раз по нему, продолжаю объяснять задачу.
- А вы наблюдателями будете? - Кривоногов обращает этот вопрос ко мне и Володе, мы сидим рядом.
- Мы, Иван, сразу же идем к самолету. Каждая минута дорога, - твердо говорю я.
- Это верно, - соглашается Кривоногов и тяжело вздыхает.
В комнату блокового входят Сердюков, Емец, Зарудный, Лупов, Адамов. Стало тесно, как в прачечной. Оказывается, все уже знают о моих десяти днях жизни, о нашем плане, и все понимают, что, если завтра-послезавтра мы не улетим, будем раздавлены. Вслед за мной наступит очередь Кривоногова, Емеца, Адамова. Всех, кого видели в нашем кружке, ожидает такая же участь. Проникнуть в нашу среду и узнать о наших тайнах эсэсовцы не смогли. Они будут уничтожать нас поодиночке. Так заведено здесь.
- Маршрут будем держать на Москву! - слышу я эти слова не впервые, но сейчас они звучат как приказ.
Мне ясно, что долететь до Москвы мы не сможем, не хватит горючего в баках, но возражать такой мечте сейчас неуместно.
- Да, на Москву! - твердо говорю я.
- Только на Москву! - повторил кто-то сдавленным голосом, и я вижу у всех засветились глаза торжественным огнем жизни.
Пора покидать комнату блокового. Мы перебежали поодиночке в прачечную. Владимир не ожидал нас и потому всполошился, стал что-то накрывать в ящике для мусора. Соколов успокоил его.
Владимир сообщает нам, что советские войска форсировали в нескольких местах Вислу и продвигаются по территории Польши к границам Германии. Висла! Фронт уже не так далеко. Значит, если мы в силах что-то сделать для своего освобождения, то должны делать немедленно.
Владимир подошел ко мне:
- Хватит у тебя сил?
- Хватит, - твердо отвечаю я.
- Ты видел себя, какой ты? - улыбнулся Владимир.
- Товарищи помогут, - уверенным голосом говорю я.
- Мы пришли сюда, - громко начал свою речь Емец, - пришли затем, чтобы поклясться перед товарищами, друг перед другом, перед вами, как перед старшим, что донесем весть нашей Родине о лагере смерти на острове Узедом.
- День приземления на родной земле мы все будем считать днем нашего рождения, - подхватил Кривоногов.
- Клянемся! - Тихо, но твердо прозвучало это великое слово.
Оно было нашим знаменем, и мы, пожимая друг другу руки, чувствовали, будто сжимали ладонями древко этого знамени.
- Клянемся!
Пряча лица от колючего ветра, мы с Луповым проскользнули мимо дежурного к нашему бараку. Когда я улегся, ко мне перелез Лупов.
Долго молча сидел он около меня.
- Миша, ты твердо веришь в успех?
- А ты разве не веришь? - вопросом на вопрос отвечаю я Лупову. И мы молчим, слушаем, как стонет ветер за окнами барака.
- Загубишь товарищей и себя, - говорит Лупов.
- Ты завтра не становись в нашу команду. Нас должно быть десять, не больше, - твердо говорю я ему, взяв за руку.
- Я сердцем буду с вами... А до Ленинграда отсюда ближе, чем до Москвы... Мой Ленинград! Я там учился в институте. Как горько вспоминать под этой крышей город юности, любимую жену...
- Она тоже из Ленинграда? - зачем-то спрашиваю я.
- Однокурсница. Все в моей памяти. Что со мной сделали, Миша? Брошусь я со скалы в море... и конец...
Я слышу, как тихо заплакал Лупов, и, чтобы как-то успокоить его, говорю:
- Тебя расстроили наши разговоры. Иди поспи. Слышал: скоро будет фашизму конец.
- Если бы я мог увидеть ее хоть на минутку... - продолжал Лупов о своем, словно в полузабытьи. Он знал, что не полетит с нами. Может, я когда-нибудь напомню ему об этой ночи...
Лупов тихо сполз вниз, и я слышал, как под ним поскрипывали половицы.
Сон не шел и ко мне. То, что произошло сегодня, не давало мне сосредоточиться. Вся моя жизнь проплывала перед глазами. Воспоминания нахлынули, навалились хаосом эпизодов, событий. Я закутывал голову и погружался в темноту. А оттуда, из тьмы, тоже смотрели на меня знакомые, какие-то страшные глаза, глаза врагов, жестоких и пока еще сильных. Сбрасываю с головы покрывало, но воспоминания не покидают меня. Передо мной будто рядом стоит Саша Шугаев. Саша Шугаев? И ты ко мне со своей любовью? Помню, все помню, друг. Ты свою любимую уже никогда не увидишь. А как было прекрасно, когда ты приехал с ней в наш полк, и мы сидели в твоей комнате. Друзья с доброй завистью говорили о ней: "Такую красавицу привез!" Может, не следовало летчику рано жениться. А разве ты знал... Действительно, зачем она встретилась тебе?
Присядь, Саша, возле меня и расскажи о том золотом лете, о наших русских краях, о своей поездке и удивительном знакомстве, свадьбе, и как мы тебя встретили. Почему ты такой бледный? А, прости. Мы с тобой в последний раз виделись где-то на Украине, в сорок третьем, С голубого весеннего неба на наш аэродром сыпались вражеские бомбы... Осталась твоя любимая одна...
"Ты помнишь, Миша, мне предоставили отпуск, чтобы я поехал жениться и возвратился в полк вдвоем", - мысленно говорю я сам себе от имени друга.
Да, Саша, твоя молодая жена была прекрасна, мы все не могли наглядеться на нее. Я знаю, как ты любил. Я знаю, что ты на войне не щадил себя ради своей любви... Спасибо тебе, что ты пришел ко мне в эту ночь и я увидел тебя и твою любимую.
Кто же остановит, кто разбросает гнетущие тучи и откроет небо?
А ветер протяжно и жутко свистел над крышей барака.
* * *
К утру снегопад прекратился. Команда вышла на аэродром без Лупова и весь день прочищала дорожки, бетонированное поле. Самолеты гудели на своих стоянках, готовые каждую минуту вырулить на старт.
Мы молча разошлись по баракам. Все уже было переговорено, осмыслено, взвешено и решено. Слово только за небом, мы - в его власти. А мысли бегут быстрее молнии.