— Я тебя не сужу, Северина… — между тем тихо и отрывисто сообщил ей Муратов.
— Слава Богу! — обрадовалась девушка и заговорила быстро и зло, выплевывая слова ему в лицо: — А ты думал, я белая и пушистая? Белая и пушистая, да? Я ведь тебе не все рассказывала. Не рассказывала, что ехала в Зону заниматься наукой по рекомендации своего наставника и научного руководителя, а попала в самую настоящую банду, разве что вместо блатного жаргона использовали научный! Всего–навсего девушке нужны были деньги на лечение мамы — и добрый профессор Рогинский посочувствовал и нашел ей высокооплачиваемую работу! И почти что в первый же день меня приставили к делу!.. Ты представь, — тихо и зло сообщила она, — каково было девчонке двадцати двух неполных лет вскрывать живьем беременную самку бюрера? В нее воткнули полдюжины электродов в нервные центры и били током, чтобы она не могла применять телекинез. Она не кричала уже от боли, а просто смотрела на меня… Я потрошу ее, а она на меня смотрит…
Потом я обнаружила, что от страшных снов и вообще нервов отлично помогают морфины с нашего фармсклада… А потом Агдам вытаскивал меня из передозы и, сидя у моей постели, тихо и вежливо объяснял, что я или прекращу глупости и буду старательно заниматься тем делом, для которого меня наняли, или столь же старательно заниматься… — она сглотнула, — сексуальной релаксацией трудового коллектива. Он был вообще человек вежливый и интеллигентный — в свободное время дописывал докторскую по генетической морфологии. А потом я сама занималась сексуальной релаксацией — уже не помню, был ли хоть из команды один, с кем я не переспала? Один, впрочем, точно был — шеф: это противоречило его принципам — спать с подчиненной.
Кондор подумал, что Северина, пожалуй, и вправду дошла до предела, иначе вряд ли бы стала делать такие признания в присутствии жениха. И еще — что уж слишком девка чувствительная.
Как на его взгляд, бюрер — хоть беременный, хоть небеременный — создание вредное и подлежащее безусловному искоренению. И случись иначе — без всяких вопросов схарчила бы та бюрерша жалостливую красотку, а ее обглоданным дочиста черепом украсила свой дьявольский алтарь — так закончил свою жизнь не один вольный бродяга.
— Знаешь, — продолжила девушка, — когда Агдама с его дружками сожрала к чертям эта Зона, я не представляешь как была рада! Пусть я осталась без работы и почти без денег, пусть на хвосте у меня висели эсбэушники, но я чуть не пела от счастья! Да вот не сложилось — меня нашли господа, работавшие с Агдамом, и популярно объяснили, что такой ценный специалист и так много знающий о кое–каких делах просто не имеет права жить так, как вздумается! И он будет или жить так, как ему полагается, или вообще не будет… И мне пришлось вернуться. А смешнее всего было, когда я опять увидела Рогинского. Он даже и виду не подал, а вежливо осведомился, насколько приобретенный опыт поможет мне в защите диссертации и не обнаружила ли я чего интересного для науки? Мне хотелось выцарапать ему глаза с воплем «За сколько ты меня продал, старый козел??!» А я, представь, улыбнулась и поблагодарила за интересную денежную работу — я кое–чему научилась. Да, Рогинскому нужно было идти в политику — вполне бы мог стать президентом. Отморозок с ученой степенью! Агдам ему и в подметки не годился. Да, кстати, в группу Бэлческу я попала именно как шпионка Рогинского, — сообщила Северина как ни в чем не бывало. — Удивлен?
— Бэлческу… — повторила она. — А знаешь, Игорь, он ведь был гений — настоящий гений! Единственный настоящий ученый среди этой кодлы мошенников с учеными степенями, делающих бизнес на артефактах, и грантососов с пильщиками бабла, которое стрясли с фирмачей, обещая им вечный двигатель на тех же артефактах. Хотя, конечно, хуже всего были личности вроде твоего дружка Шаровенко — ученые прихлебатели наших бравых генералов–дегенералов, пытающиеся изобрести очередную убойную х…ню вроде этих глубоковакуумных бомб. Можно подумать, уже имеющегося добра не хватит, чтобы не один раз закопать нашу бедную цивилизацию и сделать всю Землю одним большим филиалом Зоны! — Северина зло осклабилась. — А Дан был рыцарем науки. Его ведь никто, никто не понимал, никто не принимал всерьез — и я не исключение. До самого конца не понимала… Эх, мозгов бы мне побольше, и все могло бы быть по–другому, хотя чего уж теперь! — Она ударила крепким кулачком по коленке. — Да что там я, Рогинский тоже не понимал, все вышучивал — ну какие могут быть ученые в этой Румынии? Знаешь, как он называл Бэлческу? «Этот наш г'умынский п'гофессор Кукурузу!» Как он высмеивал его гипотезы на ученых советах как бесился, когда грант Европейской Независимой исследовательской ассоциации достался именно Дану! Однако же сунул меня в его группу — дабы я, случись глупому румыну найти чего стоящее, оповестила дражайшего учителя! Ну и ты еще удивлен, что я отправляла ему слегка подправленные отчеты, а после гибели Бэлческу я решила, что кое–что недурно бы придержать для себя, а не обеспечивать Нобелевку старому хрычу? — резюмировала она, переведя дух.