— Герр Иверсен, вы должны написать для меня письмо! Эта мысль мне только что пришла в голову.
С этими словами он подтолкнул старика к столу, за которым тот обычно работал.
— Возьмите ваше перо, я мокну его в чернила. Теперь напишите ей, что вы мой очень хороший Друг…
Иверсен мягко положил руку на плечо Ханса Кристиана.
— Послушай, сынок. Кому я должен написать и зачем?
— О! Разве я не сказал вам! Все очень просто. Не знаю, почему я не подумал об этом раньше! — Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, а затем придвинул свой стул ближе к печатнику Усевшись на нем, как курица на насесте, обхватив костлявыми руками тощие ноги, он продолжил, весь сияя:
— Вы должны написать письмо, в котором представляете меня мадам Шелл. Сегодня вечером я отправляюсь в Копенгаген, а послезавтра уже смогу передать ей его. Тогда она немедленно найдет для меня место в балетной труппе театра, и я вступлю на дорогу славы!
Под стеклами очков глаза старика заморгали.
— Но, Ханс Кристиан, я не знаю этой дамы.
— О-о! — На секунду сияние погасло, но лишь на секунду. — Это ничего не значит. Прошлым летом вы печатали афиши для театральной труппы и все актеры говорили, что несколько раз видели мадам Шелл в театре, а некоторые из них даже говорили с ней! Я уверен, что это достаточная причина для письма.
— Ты мне нравишься, сынок, — произнес Иверсен, опуская перо в чернильницу. — Я бы с радостью тебе помог, если бы знал как. Актерское искусство — тяжелая профессия. Тебе она не понравится, я это знаю.
Он подвинулся и взял мальчика за его тонкую руку.
— Почему ты не хочешь остаться здесь и научиться какому-нибудь ремеслу? Я мог бы взять тебя к себе в магазин. Ты вскоре стал бы хорошим печатником и мог бы читать все мои книги. Тогда тебе не пришлось бы покидать твою мать и бабушку. Лучше останься, не надо отправляться так далеко.
Слезы мальчика начали капать в чернильницу. С трудом он произнес:
— Я знаю, это будет нелегко. Все, что чего-то стоит, не дается просто так. Стать знаменитым труднее всего. Сначала придется страдать и преодолевать много препятствий, только после этого приходит слава. Я знаю, я готов к трудностям.
Иверсен отпустил руку Ханса Кристиана и начал потирать подбородок медленными монотонными движениями. Это незатейливое действие помогало ему думать. На этот раз все было намного сложнее. Если бы дело касалось только чернил или шрифта…
— Я не могу оставаться в Оденсе, — говорил Ханс. По его щекам продолжали стекать слезы, которые падали на стол огромными каплями. — Здесь ко мне все относятся жестоко. Вряд ли в Копенгагене будет хуже. А что касается обучению ремеслу, это станет для меня ужасным грехом. Многие люди могут быть ремесленниками, но только не я.
Иверсен, глядящий на него с сожалением, уже был готов согласиться. Через еще одну минуту по-тирания подбородка он вздохнул и взял перо.
— Возможно, я поступаю неправильно, Ханс Кристиан, но я напишу для тебя письмо, хоть я и не имел удовольствия знать мадам Шелл.
Он не смог договорить. Ханс соскочил со стула, подбежал к старику и так крепко обнял его, что у того перехватило дыхание и с головы слетела шапочка.
— Я знал, что вы поможете мне, — радостно закричал он, на секунду разомкнув свои объятия и готовясь сомкнуть их во второй раз.
— Пожалей меня, — взмолился Иверсен, потирая ребра, — если ты сломаешь мне кости, я не смогу написать письмо.
Ханс с радостным криком поднял шапочку и водрузил ее на голову печатника.
— Я обещаю вам, герр Иверсен, вы никогда об этом не пожалеете! А когда я вернусь в Оденсе уже великим человеком, вы сможете сказать: «Это я помог ему ступить на дорогу успеха». Подумайте, как тогда вы будете гордиться!
— А если ты вернешься домой побитый, голодный и без гроша в кармане, что мне говорить тогда?
— Мы даже не будем рассматривать такую вероятность. Макайте ваше перо, герр Иверсен, и пишите: «Дорогая мадам Шелл!» Как великолепно это выглядит на бумаге!
Наконец после многочисленных исправлений и добавлений письмо было перенесено на бумагу. Для них обоих это был самый красивый из когда-либо написанных документов. Бумага была мягкой и белой, и ни единое пятно не портило ее совершенства. Осторожно они свернули письмо и обернули другим листом бумаги для того, чтобы оно не засалилось в кармане Ханса.
— Герр Иверсен, я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали! — торжественно провозгласил мальчик уже у двери. Солнечный свет, яркий, словно ангельский, играл в его золотых волосах, и в эту минуту Иверсен испытал чувство, близкое к трепету. Возможно ли, только возможно, что мечты этого мальчика не плод больного воображения?
Подойдя к двери, старик увидел, как тоненькая фигурка удаляется в направлении богадельни. Когда Ханс возвращался, он все так и стоял в дверях, забыв про давно остывший кофе, который давала ему каждый день жена на завтрак. В этот раз за мальчиком плелась старая женщина, которой он увлеченно что-то объяснял. Иверсен узнал ее. Это была мадам Текла из богадельни, хорошо известная в городке своими гаданиями. Она внимательно слушала мальчика. Старый Иверсен улыбнулся. Не надо быть пророком, чтобы предугадать, какое будущее она прочтет на дне кофейной чашки.
Как только Анна-Мария увидела эту пару, приближающуюся по улице Монастырской мельницы, она рванулась к кофейнику.
— Правильно, остуди его, — одобрил ее жест Йоргенсен. — Если он будет слишком горячий, наш актер может обжечься и потеряет способность говорить золотым языком.
— Замолчи, ты что, не боишься судьбы?
Ироническая улыбка коснулась уголков красивого рта Йоргенсена. Но жена не успела пресечь его крамолу. На крыльце уже стояла дама Текла рядом с Хансом.
— Заходите и добро пожаловать, — воскликнула Анна-Мария, в то время как бабушка уважительно кивнула. Провидица, несмотря на то что нищета довела ее до богадельни, пользовалась в городке определенным почетом.
— Мама, она сказала, что умеет читать по звездам и они рассказали ей удивительные вещи обо мне! Прошлой ночью, правильно, Текла? Они говорили, когда мерцали.
Дама подняла на Ханса свои почти не видящие глаза.
— Странно, что ты не можешь читать их, ты, кто так много видит Божественного.
Никто не понял ее слов. Возможно, кофейная гуща расскажет что-то более определенное.
— Садитесь сюда, мадам Текла, — предложила Анна-Мария, указывая в сторону стола, вокруг которого она поставила стулья для всех присутствующих. Дымящаяся чашка кофе ожидала Ханса с его стороны рядом с дамой.
— Выпей, сынок, — сказала она, принюхиваясь к запаху кофе. — Выпей его до дна.
Ханс схватил кружку и осушил ее с такой скоростью, что закашлялся, и бабушка была вынуждена хлопать его по спине.
— Теперь читайте, — сказала Анна-Мария, отдавая чашку в трясущиеся руки гадалки.
Долгое время царила тишина, нарушаемая лишь скрежетом шила, которым Йоргенсен проделывал дырки в подошве башмака. Солнечный свет, проникая сквозь окно, образовывал квадрат на полу. Аист на крыше вновь начал клекотать, но теперь вместо слова «Копенгаген» он, казалось, повторял: «Будь портным! Будь портным!» Ханс был готов сойти с ума, прислушиваясь к этим звукам.
Наконец-то старуха оторвала свои глаза от кружки. Даже шило Йоргенсена замерло.
— Однажды, когда мальчик станет мужчиной, он будет очень великим, даже больше, чем он того заслуживает. У него будут крылья, не такие, как у утят, что купаются в пруду, а как у лебедей, летающих под облаками, где ни один человек не может достать их.
Голос оборвался, и Йоргенсен, стыдясь за подслушивание, заметил:
— Ты неправильно читаешь. Он же аист. Посмотри на его ноги!