Однако «дворец» по отношению к его дому, повторяю, не по–доброму сказано. В Центральной или Северной Европе врачи такого уровня живут в еще более изысканных особняках. Его дом был всего лишь одноэтажным строением с мезонином на весьма второстепенной улице. Разумеется, дюжина комнат. Те, в которых я побывал — кабинет, библиотека, столовая, гостиная, — обставлены на широкую ногу. Трубки микроскопов словно только что отполированы. Половина мебели из дуба и красного дерева, вроде бы специально заказана для господина доктора у Адамсона — Эрика. Адамсон был родственником или свояком Семпера 46, старого приятеля доктора. Кстати, сам он летом должен быть в Париже, на Международной выставке, где ему вручат золотую медаль. За тарелки, кожаные изделия и прочее. Ну и конечно же там был Яан Вахтра с резьбой по дереву и живописью. Давний друг хозяина, уж не знаю с каких пор. И великолепный портрет хозяйки дома, написанный Варди.
Госпожа Сиутс — хрупкая женщина с тихим голосом, сохранившая красоту и очарование. Не были ли их отношения классической ситуацией между врачом и пациенткой? Вылеченная доктором, она испытывала к нему признательную привязанность. А он — восторг перед своей Галатеей. Еще два портрета хозяйки я увидел в доме: кисти Адамсона — в гостиной и Бергмана — в кабинете доктора. Люди, которых я у них встречал, были достойны внимания: Семпер, в то время, как ты знаешь, один из кардиналов нашей литературной мысли (если Тугласа считать папой) со своей госпожой Авророй, одноклассник хозяина и сердечный друг. Тальвик 47 с Бетти 48. Они поженились этим летом. Тальвик уже готовый Тальвик, а Бетти лишь недавно привлекла к себе внимание «Пылью и пламенем». И еще очень молодой, очень светлый и очень долговязый Санг 49. Почти неизвестный, но я запомнил его, по крайней мере после выхода сборника «Стены». Со смуглой Керсти 50. У нее «Дорожные ветры» с собой в сумочке, еще в рукописи.
Нет–нет, никаких многолюдных поэтических чтений я не помню. Но уже в первые наши посещения и в тот последний раз, в 37‑м летом, случилось так, что после полуночи или даже в предутренний час со стаканом недопитого Вarsak'a хозяин читал Йонасу, Линде и мне в том числе свои новые стихи».
«Какие?» — спросил я.
И Улло пожал плечами: «Я не помню. В последний раз из сборника «Рыбы на суше». Они тогда еще не были опубликованы».
Улло замолчал, глянул на облака над силуэтом Вышгорода и перевел разговор на другое: на газеты того самого лета 37‑го, на события в России и на то, как к ним относились в доме Барбарусов. Я вынужден был его прервать:
«Погоди. Об этом я хотел бы услышать подробнее. Но раньше: ты когда–то говорил, что там за стаканом вина у Барбарусов ты тоже читал свои стихи…»
Улло ухмыльнулся и снова выглянул в окно:
«Да–да. Проболтался. К сожалению. А ты небось успел написать об этом. Напечатать лишь не успел, к счастью. Так что, — и тут его ухмылка походила на дружескую усмешку, — советская цензура в каком–то смысле крайне необходимая штука… Только я не помню, где и как это было и когда ты сподобился написать о моем ночном чтении стихов у Барбарусов».
Я ответил: «Зато я не забыл, что я об этом написал. Хочешь, напомню?»
«Ладно! — буркнул Улло. — Что было, то было. И хватит об этом».
«Но ты так и не рассказал, какие это были стихи? И как он к ним отнесся, Барбарус то есть?»
Улло пробормотал: «Ну, они были столь далеки от его манеры, сколь это возможно. Между прочим, мне показалось, что понравились ему. Вообще, сдается, у него была склонность относиться терпимо к чуждым ему вещам, даже таким, которые его в известной мере унижали. Некая мазохистская черта».