- Кури, камрад. Разрешаю. - Поднявшись, я вытер руки о полотенце, внимательно взглянул на Лешика.
- Видел?
- Класс! - Лешик улыбался. Он тоже принял эпизод с сигаретой за обычный фокус. - Научите, босс! Покажу парням, ахнут!
- Будешь хорошо себя вести, научу.
- Так ведь я завсегда…
- Давай, Лешик, - я хлопнул его по литому плечу. - Некогда мне болтать. Забирай этого лоха и проваливай.
- Снова к Хасану?
- Зачем? Отвези с ребятами в место поспокойнее и закопай.
- Он же ещё того… - Лешик умолк, заметив мою гримасу. - Понял, босс! Все сделаем.
- Вот и двигай!
Душевный парень Лешик сграбастал хрипящего Хрома, рывками поволок по полу.
- Да! - остановил я его. - Передай Хасану, что я доволен. Весьма и весьма.
- Передам!
Уже перед входом в парную, где маялась с березовыми веничками и кваском в ковшике загорелая гибкая Фима, меня снова перехватили. На этот раз Ганс протягивал трубку сотовика.
- Женушка! - шепнул он. - Чуток подшафе.
- Изыди, прозорливый! - я взял трубку, и Ганс послушно исчез.
- Веселишься? - голос у Лены-Елены и впрямь малость подгулял. Разумеется, вместе с хозяйкой.
- Ты вроде как тоже. Что там у тебя в любимом бокале? «Мартини» или отечественный портвейн?
- «Мартини», - у неё был прононс француженки, но я-то знал, что ни единого французского словечка она не знает. - Пью вот тут в горьком одиночестве, гадаю, где ты и с кем.
- А я тут, моя лапонька. Тружусь на поприще и на ниве, отдаю родине долг, дань и честь.
- Насчет последнего не сомневаюсь!
- Поосторожней на поворотах, киса! Сначала докажи, потом наезжай.
- А тут и доказывать нечего. Дома ведешь себя, как чужой, женушкой не интересуешься. Какие ещё выводы я могут делать?
- Может, я устаю? Не допускаешь? Может, я с ног валюсь, когда возвращаюсь домой? В две смены оно, сама знаешь, непросто вкалывать. Или ты считаешь меня двужильным?
- А запах духов? А помада?
- Какая ещё помада?
- У тебя на правой брови был в прошлый вечер отпечаток. Губки с щечками ты, конечно, вытираешь, но вот бровки, видимо, забываешь причесывать.
Я поморщился. Да и что тут скажешь! Взяла, что называется, с поличным. Потому как бровки я действительно не причесываю.
- Ну?.. Что молчишь? Совесть гложет?
- Послушай! - я взъярился. - Чего тебе недостает? Квартира - три сотни квадратов, пара дач, сад, каждое лето - санатории на Средиземноморье!
- Ты думаешь, мне этого достаточно?
- Опять все о том же?
- Я хочу, чтобы у нас были дети!
- Это подле пьющей-то маменьки? Ну уж, дудки!
- Послушай, Ящер, не смей говорить со мной подобным тоном! Не смей, слышишь! Я… я тебя официально предупреждаю: если все будет продолжаться таким же образом, я тебе изменю!
- С кем, интересно, официальная ты моя?
- С твоими же охранниками! Думаешь, не получится?
- Отчего же, - я выдержал паузу, чтобы не взорваться. - Только учти, им ведь потом плохо будет. Очень и очень плохо. Да и к тебе я тогда не притронусь, усекла?
- Послушай меня. Ящер!..
- Все, прием окончен. Целую, дорогая! - я с размаху швырнул радиотелефон в мраморную стену. Брызнули какие-то деталюшки, отросток пружинной антенны весело запрыгал подле ног. Жаль, утащили восвояси Хромого. Сейчас бы я нашел, что ему сказать!
До крови прокусив губу, я сорвал с себя халат и двинул в парную. Главное - поменьше думать о том, что неприятно. Только за дверью, когда жаркий аркан Фиминых рук обвил шею, я вдруг сообразил, что жена тоже назвала меня Ящером! Не Павлом, не Павлушей, а Ящером, как все окружающие! Кажется, это случилось впервые, и я даже забыл на секунду, где нахожусь и что делаю. Испуганно пискнула Фима. Я чересчур сильно сдавил ей спину.
- Прости, - я ослабил хватку. Открытие следовало переварить, а подобное враз не происходит.
- Что-нибудь не так, милый?
Я растянул губы, изображая улыбку. Получилось несколько фальшиво.
- Все путем, Фимочка! Железнодорожно-асфальтовым…
Воспоминание костью стояло поперек горла, но я шевельнул кадыком и проглотил его. Как горькую таблетку аспирина. И на пару секунд нахлынула тьма - промозглая, липкая, до жути знакомая. И хлопало в этой тьме что-то тяжелое по земле, и трепыхалось в горле проглоченное. Острые шипы, темная чешуя - что это? Хвост дракона из сновидений?.. Черт подери! Но ощущения! Какие отчетливые ощущения! Словно все это было наяву и вчера…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Высокий хор поет с улыбкой,
Земля от выстрелов дрожит,
Сержант Петров, поджав коленки,
Как новорожденный лежит.
Булат Окуджава
В тогда-то собственную жизнь я вынужден был расписывать по минутам. Настолько поджимало со всех сторон. Те исчерканные красными чернилами календарные листки до сих пор приходят в кошмарных снах.
«..12:00 собеседование с козлами-бухгалтерами, 12:30 подарки налоговым комиссарам, 13:00 цветы и торт первой фифочке мэра, парфюмерию - второй, 15:30 стрелка с казанцами…»
И так далее, и тому подобное. Я был почти богат, я был почти всемогущ, но я совершенно не принадлежал самому себе. Мое время выпивала работа, она же закусывала моим здоровьем, а пучки нервов, словно перышки лука, макала в кровавое желе моего мозга. С тех пор многое изменилось, и беспощадную полосу препятствий я умудрился преодолеть. Это оказалось чертовски нелегко - склепать корабль, который шел бы своим ходом, не зарываясь ежеминутно носом в волны, не заваливаясь на борт. Однако в конце концов что-то остойчивое и водоплавающее у меня все же слепилось. Разумеется, конструкция трещала по швам и рыскала по курсу, однако, подчиняясь румпелю, сноровисто, капризно, но она двигалась в нужном направлении. Из согбенного и напряженного жокея я превратился в ленивого кучера, время от времени подергивающего вожжи. Пара банков и дюжина фирм делали свое дело, исправно пополняя казну Ящера. Приносила барыш и черная торговля, частники платили дань, высоколобые бухгалтеры вели двойную и тройную документацию, отмазывая конторы от налогового маразма, майоры и полковники в силовых ведомствах получали от моих парней премиальные, кладя под сукно неприятные бумажки, приструнивая особо ретивых выпускников юридического. Все, что от меня требовалось, сводилось к сущей мелочи: в критические моменты подавать голос и наводить шорох среди вольнодумцев. Судя по всему, с этим я тоже выучился справляться блестяще. Империя Ящера ширилась и процветала, шесть замов вовсю наушничали друг на дружку, голодными крысоедами хавали зазевавшихся коллег. Кто-то рос, кто-то буксовал, кого-то выпинывали из конторы, кого-то выносили вперед ногами. Такая уж у нас наблюдалась жизнь. Вождю нации было все до фонаря, до фени и по барабану, страну прибирали к рукам джигиты с юга и востока. Особо тщеславные, не прошедшие в свое время по конкурсу во ВГИК, выныривали на телеэкранах с депутатской эмалью на груди. Иные шли дальше, становясь советниками первых лиц страны, отчего последняя все более кренилась, угрожая хрустнуть первозданным позвоночником и подобно «Титанику» малым ходом отправиться в царство Тартара. Глядя на весь этот балабонящий с высоких трибун кодлан, хотелось либо катить из страны куда глаза глядят, либо стрелять и стрелять. Из «Гюрзы», из «Иглы», из всемирно признанного «Калашникова», из чего угодно! Исплевать было - в кого. От мишеней рябило в глазах, зудящие пальцы приходилось стискивать в кулаки. И фокусы с сигаретками проделывались легче легкого. Злость питала загадочную силу, и, запираясь в кабинете, я гонял по столу бумажные шарики, заставлял враскачку шагать спичечные коробки. Но это мало развлекало. Швейная машинка времени с монотонностью прошивала строку, дни вытягивались в серенький пунктир. От скуки порой начинало выворачивать наизнанку. Потому что отчетливо понимал: карьера - такой же обман, как все остальное, и этажом выше последует то же самое. Снова придется кого-то топить, кого-то улещивать, кому-то тонко намекать, а кого-то брать грубовато на калган, стряхивая с пути, как стряхивают с плеча докучливую мошку. И нового, увы, не получится. Не забрезжат розовые горизонты, стройные женщины не станут любить слаще, а число врагов наверняка удвоится и утроится. И тем же разбитым корытом будут маячить перед глазами опухшие рожи замов, будут улыбаться и щебетать девочки из кордебалета, и никуда не деться от собственной зубастой армии, готовой порвать глотку любому по одному твоему слову. И главный вопрос - зачем и на хрена - с повестки дня никто не снимет. Ни я сам, ни кто другой.