— Ладно… ладно… ладно, — успокоил я ее.
— Волшебно! — произнесла она.
— Милая моя, ангел, почему же ты мучила меня? Почему? — Свадебное застолье сейчас вспоминалось как счастье, полное счастье! — Почему ты мучила меня?
Но она мурлычет, обвившись вокруг меня:
— Мурр-мурр-мурр…
И мы даже ни разу не подумали о Гюставе!
Я лежал, окруженный таинственной, необъяснимой, до предела запутанной вселенной, и размышлял над тем, что бы это все означало. Что, черт подери, это все значило? Луна скрылась, и улицу можно было различить только по цепочке фонарей. Думал о жизни и любви, о том, что они сулят и как бесстыдно соперничают с методами коммерческой рекламы. Завлекательные плакаты и придорожные указатели. Обещания всяких разных откровений! А что за откровение любовь? Выпуклости — выпуклы, а вогнутости — вогнуты. Сын человеческий! Это все — про тебя ли? Будет ли это всегда так? Выбор между голодом и насыщением невелик. И, когда я так лежал, деревья, чьи силуэты виднелись за стеклом, почтительно кланялись мне, а их листья, точно пальцы: «Тра-ля-ля!» — игриво манили, словно говоря: «Все витаешь в эмпиреях!» Глупые.
«Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь», — заметил Чехов в записной книжке. И я с ним соглашусь. Я — серьезный молодой человек, интеллектуал. Я такой сложный, что тогда, когда можно разгуляться, насладиться жизнью, чтобы зазвучали фанфары, я неожиданно падаю духом. Я устремился мыслями к своей «Летописи этапов эволюции отношений», этого стержня, вокруг которого вращался мир. Все другое было… в общем, скорее неизбежно, чем непреодолимо, — и еще глуповато. Мы оба были разлучены, удерживались от встреч друг с другом, что, перерастя в горе, казалось нам чуть ли не утраченным раем. А теперь, поправив наше скорбное положение, мы обнаружили, что когда отдаешь все, то должен предложить не так уж многое. Ночь была длинной, сон пошел бы на пользу. Самое лучшее насчет всего этого, возможно, — это то, что восстанавливаешь чувство равновесия; что если этого не получаешь, то ценишь его выше всего на свете. И тогда решаешь, что совсем не жил.
Она была со мной — вся моя; я был утолен и смог думать о других вещах. Я лежал неподвижно, и душа моя размышляла о внешнем мире. Недавняя бурная страсть, кипевшая во мне, была вырвана с корнями, и память о ней была не более чем памятью о съеденной конфете. Наконец освободившись, душа устремилась вперед, одержима другой, более утонченной страстью разума, и мне предстали вещи близкие и далекие, кишащие в заводи из дрожащего солнечного света. Неожиданно я понял разницу между субъективным и объективным аспектами в последовательных этапах эволюции отношений. И, думая об этой разнице между двумя аспектами, я так же неожиданно провалился в сон.
— Боже мой! — произнесла она, разбудив меня.
— Что?
— Ты же… ты…
— Что?
— Ох! Ты же уезжаешь, Александр, ты завтра…
— Лучшие друзья должны расстаться. — Я протер глаза.
— Мы можем больше никогда не увидеться.
— Как говорит твой отец: “Que voulez-vous? C’est la vie!» С этим ничего не поделаешь. Ты знаешь, я ужасно спать хочу. Мне уезжать завтра утром.
— Ох! Ведь ты… ты же…
— Что?
— Так, ничего, — и она повернулась ко мне спиной.
— Ну что ж, если нельзя спать, то нужно заняться другим добрым делом — думать.
Я молча думал.
— О чем ты думаешь? — спросила она, не поворачиваясь.
— Ну, вечером, перед приходом сюда, я читал одну книжку, которая, на мой взгляд, очень четко объясняет разницу между субъективным и объективным отношением в жизни и литературе.
Но когда я стал рассказывать Сильвии о путанице с терминами «объективный» и «субъективный», она, судя по виду, решила, что путаница произошла от моих путаных усилий прояснить эту разницу; и, кажется, она пожалела меня. Беда в том, что Сильвия, невзирая на ее очарование, не интеллектуал; но, хоть я и чувствовал, что моя попытка чуть поднять уровень наших разговоров заранее обречена на провал, я тем не менее продолжал:
— Каково значение слова «лучший», если это не «обладающий лучшим качеством к выживанию»? Очевидным образом «лучший», если так интерпретировать его значение, ни в коем случае не «субъективная» концепция, а настолько «объективная», какой концепция только может только быть. Но все те, кто возражает против субъективного воззрения на «доброту» как на объект, и настаивают на ее «объективности», будут возражать так же упорно против интерпретации ее значения, как и против любой «субъективной» интерпретации. Поэтому очевидно, — продолжал я, глядя на Сильвию, которая лишь мигала, — очевидно, что прежде всего стремятся утвердить не просто «объективность» доброты как объекта, поскольку возражают против «объективности» теории, но что-то другое. Что-то другое, — повторил я, глядя на Сильвию. — Дорогой, поговори о чем-то другом, — попросила она. — Я с трудом тебя понимаю.