45
Настало 29 апреля, но на дворе уже тепло и солнечно. Весна начиналась не на шутку. Я сломал свою запонку на воротнике и поэтому опоздал к завтраку. К своему удивлению, я обнаружил там во главе стола полностью одетую тетю Терезу. Обыкновенно она завтракала в постели. И я оценил ее уважительность. Оценил, поскольку не выдержал бы, увидев накануне своего воскресного отъезда Сильвию в пухлых, веснушчатых руках Гюстава, хотя судно, на которое был куплен мой билет, не выходило из Шанхая раньше, чем через десять дней, и я планировал провести неделю в путешествии по Китаю.
— Сегодня тепло, жарко, — сказала тетя Тереза, — можно спать с раскрытыми окнами.
— А вы спали с раскрытыми окнами, ma tante?
— Я вообще не спала.
— Я слышала ночью ужасный шум, маман, вы кричали: «Берта! Берта!» — сказала Сильвия.
— Еще бы ты не слышала! — простонала она.
Нет! Она хотела бы подчеркнуть, что не может больше этого терпеть — из любви ко всем. (И от ее слов точно ледяная рука легла мне на сердце. Возможно ли, чтобы тетя Тереза знала о нас?) Она не станет с этим больше мириться, если только мы не хотим, чтобы она совершенно лишилась рассудка! Внезапно, посередине ночи, она пробудилась. Дверь, которую она заперла накануне, была полуоткрыта. Казалось, некто в белом халате вошел в комнату, держа свечу. Она была слишком напугана, чтобы кричать. Свет потух. Но кто-то стоял у ее кровати, обдавая ее дыханием. Она протянула руку за спичками, и из темноты ей протянули коробок. Кто это был? Она зажгла свечу на ночном столике: никого в комнате не было. Почтовая открытка стояла стоймя. Кто это сделал? Кто держал ее в таком положении?
Все было ясно. Ее преследует он. Его вынесли за порог, поставили над ним тяжелый надгробный камень. Но этого, видимо, недостаточно. Она сожгла панталоны, чулки, подвязки, чепец, но без толку. Он приносил их ей во сне. У нее выработалось отвращение ко всем панталонам и подвязкам, старым и новым, даже к их сочетаниям; у нее возник тайный страх, что все они каким-то таинственным путем заражены. Она не знала, что делать. Совсем их не носить? Разве это справедливо? Ей стал сниться один и тот же ужасный сон: дядя Люси приходит без конца, странно скалясь (как он молча выслушивал местных интеллектуалов), с этой последней застывшей странной ухмылкой на лице, намекая при помощи тех вещей, которые он держал в руках, что сколько бы панталон и лифчиков она ни сожгла, какие новые ни приобрела бы, они всегда будут теми же самыми — изначальными. Казалось, каждый раз он приносит их ей из адского пламени. Каждое утро, когда она просыпалась, они висели на спинке стула. Она не желала к ним притрагиваться. Правда, она помечала каждую новую купленную пару разноцветными нитками. Однако он, видимо, по ночам заменял ее метку. Она никогда не знала, что у него на уме. К тому же не может же она без конца покупать новое белье. Мораль: она должна покинуть проклятый дом.
Общеизвестно, что далеко идущие, чреватые последствиями решения почти всегда принимаются по прихоти или под влиянием минутного настроения.
— Эммануил! — сказала она. — Мы возвращаемся.
— Возвращаемся куда, дорогая?
— В Бельгию.
— Но, ma tante… — попытался я.
— Нет, Джордж, нет!
Она была настроена ехать, не взирая ни на какие трудности. Она не желала задерживаться здесь ни на неделю. Дядя Люси обдавал ее своим дыханием; она была уверена.
Я не противоречил.
— Сборы не займут долго. Мы все должны помочь. Я буду писать ярлычки.
Я, правда, встревожился, когда она повернулась ко мне и произнесла:
— Когда следующий пароход?
— Какой пароход, ma tante?
— Пароход в Европу… из Шанхая.
— А!.. Ну… Бог его знает. Мой пароход, «Носорог», отчаливает через неделю, в среду.
Она поразмыслила.
— А почему бы, — сказала она, — нам не отплыть на «Носороге»?
— Так скоро? — спросил дядя Эммануил.
— Но он дышал на меня! Я не могу здесь оставаться! Mon Dieu!
— Может быть, сменить комнату?
— Он придет и в другую — я в этом уверена.
— Но стоимость билетов, дорогая?
Она поразмыслила.
— Гюстав оформит нам кредит в банке.
Открылась дверь, и вошел Гюстав, с красной розой в петлице и двумя букетами в руках — один для тещи, а другой — для невесты. И я оглядел его с двойным любопытством.